Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

Ф. Б. И при всеобщем безразличии.

Ж. д’О. Я начал писать потому, что хотел понравиться девушке. Написал и отнес рукопись в «Галлимар».

Ф. Б. Роман «Любовь — это наслаждение»?

Ж. д’О. Он самый. А потом ждал-ждал, неделю целую ждал — никакого ответа. Позже-то я узнал, что ждать надо три месяца. Но тогда я взял да и отнес рукопись в другое издательство, «Жюлиар», как раз напротив первого. Это было в субботу вечером. А в воскресенье утром — звонок. И Жюлиар[266] собственной персоной говорит мне: «Это шедевр, это лучше, чем Саган. Будет грандиозный успех». По правде говоря, грандиозного успеха не получилось — по двум причинам. Во-первых, это было хуже, чем Саган. А во-вторых, против меня ополчилась «Фигаро». А «Фигаро» не желала упоминать мое имя, потому что когда-то я написал статью про Пьера Бриссона[267]…

Ф. Б. Да, известна его коронная фраза: «Невозможно одновременно быть директором „Фигаро“ и обладать талантом». Что забавней всего — это что Бриссон стал-таки директором «Фигаро».

Ж. д’О. Люблю в жизни подобные совпадения!

Ф. Б. Совершенно согласен. Вернемся меж тем к «Славе империи». Вас упрекают в том, что вы все время пишете одну и ту же книгу. Но эта книга, являющаяся, возможно, шедевром, — это совсем новый тип романа, в духе Толкина. Вы придумали целый мир, целую страну со своими географическими картами, со своей историей. А потом вы, вероятно, побоялись стать авангардистским писателем и выбрали успех у читателей. Потому что так легче?

Ж. д’О. Замечательный вопрос. Все свои книги я публиковал у Жюлиара. И вот, после четырех книг, которые не имели успеха, я написал «Спасибо, до свидания». Это было прощание с читателем.

Ф. Б. Вы действительно собирались бросить писать?

Ж. д’О. Действительно. Я работал тогда в ЮНЕСКО, где занимался вопросами всемирной культуры, истории, искусства, философии… Вот я и подумал, что гуманитарные науки могут породить грандиозный роман, и написал восемьсот страниц. Жюлиар к тому времени уже умер, а издательство «Галлимар» как раз просило у меня какую-нибудь книжку. Но я отдал роман племяннику Грассе, которого звали Бернар Прива[268]. Он сказал мне: «Твои первые книги были воздушными, веселыми, то что нужно. А эта — кошмар, восемьсот страниц, ее еще поди прочти. Опубликовать мы ее опубликуем, но на успех не рассчитывай». Я разозлился, забрал роман и отдал его Галлимару. Тот напечатал 300 000 экземпляров — после чего меня приняли в Академию.

Ф. Б. Какой это был год?

Ж. д’О. 1973-й.

Ф. Б. Вам было сорок семь лет. Вы стали самым молодым писателем, избранным в Академию.

Ж. д’О. Это в ХХ веке. А в восемнадцатом многих избирали в возрасте двадцати девяти лет.

Ф. Б. Для настоящего времени сорок семь лет — это редкость. Если взять меня, к примеру, — мне сорок три. Значит, я должен спешить.

Ж. д’О. Да, да, скорее!

Ф. Б. Сейчас академику должно быть семьдесят?

Ж. д’О. Посмотрим лет через пятнадцать, дорогой Фредерик.

Ф. Б. Помните, мы сделали передачу втроем: вы, Роб-Грийе[269] и я: «Книги и я» называлась?

Ж. д’О. Отлично помню.

Ф. Б. Вы с Роб-Грийе моментально нашли общий язык. Вы тогда даже сказали: «Мы вполне могли бы поменяться ролями». То есть вы вполне могли бы оказаться на месте Роб-Грийе, писать герметичные, экспериментальные книжки. В некотором смысле ваши книжки и являются экспериментами. Не знаю, может, люди их просто не читают… Ведь это очень странные книги!

Ж. д’О. (Смеется.)

Ф. Б. А Роб-Грийе, напротив, страдал оттого, что его воспринимают как экспериментатора. Книга «В защиту нового романа» превратила его в мрачного монстра, тогда как он — хохмач.

Ж. д’О. Роб-Грийе был величайший умница. Я читал его интервью, они искрометны. Помните, как замечательно он говорил на этой передаче? Но книги его читать было тяжело. Сборник эссе «За новый роман» мне показался очень интересной книгой. Однако удовольствия от чтения я не получил, и людям тоже, я думаю, читать ее было непросто. Роб-Грийе мне признался, что для него самого это была игра.

Ф. Б. Конечно. Игра до последней его книги, где был гремучий коктейль из педофилии и убийства. Он забавлялся тем, что провоцировал скандалы.

Ж. д’О. Он был очень занятный человек, но «новый роман» — это тупик.

Ф. Б. Если посмотреть, кто ваши друзья, то это либо писатели конфиденциального толка, либо авторы, играющие с языком. Я думаю о Кайуа[270].

Ж. д’О. Я очень любил Кайуа. Сейчас мало кто знает, что такое Кайуа. Его недавно переиздал «Галлимар» в серии «Куарто». А еще я очень любил Берля[271]. Было такое общество: «Друзья Берля», я был его президентом. А вице-президентом был Франсуа Миттеран, с которым мы время от времени встречались.

Ф. Б. Вы знали также Мальро, Арагона…

Ж. д’О. Я часто повторяю, что я не знал никого. Я не знал Сартра, не знал Пруста, естественно. А потом вдруг однажды мне пришла в голову мысль, что я ведь связан с Вольтером, с Валери, с Арагоном. Знаете, Арагона я любил до безумия, Арагон и сейчас приводит меня в восторг.

Ф. Б. Вот почему вы «почетный гомосексуалист».

Ж. д’О. Да, я почетный гомосексуалист, но это гораздо больше. Когда я читаю Арагона, для меня это выход в астрал. Двухтомник его стихов, изданный в «Галлимаре», — это что-то невероятное.

Ф. Б. Я смотрю, вы изо всех сил стараетесь не говорить о себе. Но я сформулирую вопрос иначе: бывает ли у вас ощущение, что вас не понимают, что произошло недоразумение?