Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

Ж. д’О. Нет, не бывает. Это, скорее, удел других писателей, которых я, впрочем, очень люблю: Уэльбека и Леви.

Ф. Б. И вы не станете утверждать — как они или как я сам, — что мир к вам несправедлив?

Ж. д’О. Ну уж вам-то на что жаловаться? Вы ведь пользовались успехом.

Ф. Б. Успех еще не значит понимание.

Ж. д’О. Я с вами согласен, но все же… Напомните, сколько было читателей у «99 франков»?

Ф. Б. Что-то около 400–500 тысяч. Если считать карманные издания, то еще больше.

Ж. д’О. Ну вот, у вас имеется свое, и немаловажное, место в современной литературе!

Ф. Б. Это здорово! Только когда я говорю о «непонимании», я другое имею в виду.

Ж. д’О. В этом смысле мы все остаемся непонятыми. Когда мы читаем статьи о себе, особенно если это статьи ругательные, мы все чувствуем, что нас не поняли…

Ф. Б. И ругают всегда в одних и тех же выражениях.

Ж. д’О. Но даже если это статьи хвалебные, то частенько думаешь: «Да ведь я совсем не это хотел сказать». Так что я не чувствую себя непонятым и вам не советую. Давайте поговорим о вас. Хотите крест-накрест?

Ф. Б. С удовольствием. Расскажите мне обо мне, пожалуйста.

Ж. д’О. Мальро говорил, что вместе с Фолкнером в литературу ворвался детектив. Вместе с «99 франками» в литературу ворвалась реклама. Это социальное и литературное явление.

Ф. Б. Реклама ворвалась главным образом в нашу жизнь. Ее нельзя не замечать, она как постоянный звуковой фон, как звуковая среда.

Ж. д’О. Знаете, успех — вещь неоднозначная. Никто из нас не знает, что останется в веках.

Ф. Б. Это ваша самая большая печаль?

Ж. д’О. Да, печаль.

Ф. Б. Вы часто говорите об этом в своих книгах.

Ж. д’О. Хотелось бы, чтобы через тридцать лет молодежь читала…

Ф. Б. Во-первых, через тридцать лет вы будете живы!

Ж. д’О. Знаете, что Вуди Аллен ответил на один вопрос? Вопрос такой: «Что вы хотите, чтобы о вас говорили через сто лет?» Ответ: «Он недурно сохранился для своих лет». Чу́дно, правда?

Ф. Б. Да, отлично сказано. А я процитирую, что́ вы сами пишете в своей книге на 38-й странице: «Что же я сделал? Жизнь трудна, она жестока. Возможно, ответ один: не сделал ничего!» Я бы сказал, что тут влияние Нуриссье[272]. Это же абсолютно «За неимением таланта», самоуничижение как средство самозащиты.

Ж. д’О. Нет, это не ложная скромность. Я уж скорее соглашусь, что до невозможности высокомерен. Я еще не совсем выжил из ума и знаю, что я не Шатобриан, не Монтень, не Рембо. Хотелось бы быть Анатолем Франсом, Барресом, Мориаком — но я не уверен, что тяну.

Ф. Б. Вот видите, вы, как Бернар-Анри Леви и как Уэльбек, тоже жалуетесь.

Ж. д’О. Нет, я не на читателей и не на прессу жалуюсь. Они-то были ко мне благосклонны. Если я на кого и жалуюсь, то на самого себя. Это я не написал по-настоящему законченной книги, это я мало работал. Это у меня не хватило таланта. Какой из меня Мориак или Франс? Разумеется, я хотел бы занимать то же место, что Баррес, например. Это было бы замечательно, об этом можно только мечтать. Вы ведь тоже так рассуждаете, полагаю?

Ф. Б. Я с готовностью подписался бы под «Культом своего Я»[273]! Но в данный момент хорошо бы выслушать ваши советы бедолаге, к которому успех пришел слишком рано и который тоже с тревогой смотрит в будущее. Что нужно делать, чтобы оставаться беззаботным, веселым, радоваться жизни и чувствовать себя счастливым? Потому что вы ведь получали удовольствие от жизни — и при этом вас считают писателем.

Ж. д’О. Это очень трудно, потому что в наше время писатель обязан страдать. Замечу, что так было не всегда. Некоторые писатели вовсе не были несчастны. Лафонтен, к примеру, был легкомыслен, блистателен, искрометен.

Ф. Б. И при этом пользовался уважением.

Ж. д’О. Все поменял Рембо.

Ф. Б. И Флобер. Это он сказал, что надо страдать! И что надо быть одиноким!

Ж. д’О. Да, и Флобер. И кризис 1929 года. И СПИД тоже многое поменял.

Ф. Б. И кризис 2008-го оставит след.

Ж. д’О. О да, 2008-й тоже многое изменит. Парадокс заключается в том, что счастье — это противоядие от времени. А в нашу эпоху, чтобы быть талантливым, надо страдать, то есть все наоборот. Я это называю «и фермершу в придачу». Иначе говоря, я получил и масло, и выручку за масло — то есть я вел приятную жизнь и получил за нее дополнительную выгоду, а в придачу хочу еще и фермершу, то есть место в литературе.

Ф. Б. Однако совета я от вас не услышал. Вы же что сказали: «Ничего не поделаешь, Фредерик, ты, как и я, будешь всю жизнь страдать, никто никогда не будет принимать тебя всерьез, потому что ты слишком много развлекаешься». То, что вы сказали, ужасно. О горе мне!

Ж. д’О. Прежде всего, Фредерик, у тебя впереди (я как-то вдруг перешел на «ты») есть нечто бесценное: это время. А у меня впереди времени почти нет. И если я грущу, так это потому, что годы тают.

Ф. Б. Ты родился в 1925-м, а я — в 1965-м.

Ж. д’О. Вот именно, сорок лет разницы…

Ф. Б. Да, но я пью. А значит, проживу меньше.

Ж. д’О. Можно было бы сыграть партию двое на двое: Уэльбек — Леви, Бегбедер — д’Ормессон.

Ф. Б. В передаче на «Каналь +», где мы оба принимали участие, Денизо пошутил: «Вам надо вместе написать книгу и озаглавить ее „99 лет“».

Ж. д’О. Гениальная идея.

Ф. Б. Но чтобы написать «99 лет», надо подождать еще шестнадцать лет.

Ж. д’О. Я люблю одну поговорку, относящуюся к браку. Но к жизни она тоже применима: «Первые сорок лет будет плохо, надо потерпеть, зато потом — потрясающе». Так что у тебя впереди море счастья, жизнь станет легка, у тебя с каждым годом будет все больше признания, ты сделаешься серьезным. Сейчас ты ведешь беседу со мной — это очень хорошо и для тебя, и для меня.

Ф. Б. Главным образом для меня. Я снова перехожу на «вы», а то рискую превратиться в Карла Зеро[274], который говорил «ты» всем политикам. Я вырос под вашим знаком. Ваши книги стояли в библиотеке моей матери. Я постоянно видел вас в передаче «Апострофы». Я дружу с Марселем Каркасоном, который был вашим первым зятем, соответственно, я знаю вашу внучку Мари-Сару. Я приходил сюда на ужин, когда Элоиза еще жила с вами. Я потихоньку рылся в вашем письменном столе, когда вас не было дома. И у меня впечатление, что вы очень рано начали притворяться стариком — для того, чтобы вас оставили в покое.