Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Еще не видя парторга, Иза поняла, что это он, и опустила голову. Борис Владимирович покачивался с носка на каблук. Потерянный Изин взгляд медленно поднялся от начищенных ботинок по обоюдоострым стрелкам брючин, по глухой складке двубортного пальто с шеренгами больших пуговиц к синему треугольнику кашне в черных выпуклых мушках. Лицо Блохина под надвинутой на лоб представительской шляпой темно-серого фетра было лицом статуи. Командор…

– О чем беседуем, молодые люди? – спросил он без приветствия.

Голос, обычно сухой и ровный, неожиданно дрогнул, будто перетерся от скупости интонаций, и вынудил Бориса Владимировича влажно кашлянуть.

– Так, ни о чем, – сказал Андрей.

Иза запоздало поздоровалась.

Похоже, парторг шел за ними след в след, точно волк за добычей, и, наконец, настиг. Или задумался и не заметил? Но он и тогда мог бы развернуться назад по тропе либо пройти мимо, как сделал бы любой другой человек. Зачем остановился? Ведь ничего не стряслось ни с ним, ни с ними. Было предчувствие поцелуя – вот и все. А если бы студенты и поцеловались, есть ли до этого дело прохожему, пусть даже парторгу?

Холодные глаза были полны презрения, словно уличили Изу в чем-то постыдном. Минуту она ощущала безотчетный ужас, как грешная Дона Анна, к которой неумолимым возмездием притопал каменный гость. По истечении невыносимой минуты Борис Владимирович перестал покачиваться.

– Извините, что помешал вашему общению, – произнес он прежним голосом, не расцвеченным никакими эмоциями. – Всего доброго.

У серой фигуры были неестественно широкие плечи. Портные индпошива не пожалели ваты для подплечников пальто. Спина Бориса Владимировича напоминала дорожный знак «Т». Ноги Изы отказались идти в сторону тупика.

– Мне в магазин. – Она свернула на поперечную тропу.

Борьба комсомольской гордости с обывательской завистью вызвала в Ларисе эффект теплого шампанского, и закисшие продукты брожения пробили брешь в ее вынужденной скрытности.

За хранение государственных тайн наград не дают. Подразумевается, что сознательный человек должен хранить их безвозмездно, из соображений моральной устойчивости и принципов советского воспитания. Болтать, конечно – врагу помогать, но ведь человек – не бутылка для закупорки джиннов. Запечатывание в голове неусидчивых тайн не обходится без ущерба для характера. Ларисе стало жаль свой характер за ничем не поощряемое благородство. Растрепанная и несчастная, сидела она в углу кровати, обняв колени. Угрюмо смотрела на карту СССР, в одну точку с предположительным кружочком безымянного города в районе Сибири и жаждала выплеснуть часть долго сдерживаемых эмоций на первого, кто подвернется. Подвернувшийся послушал бы, посочувствовал или просто скроил соболезнующую мину. Все равно, лишь бы послушал. И пошел бы дальше, стряхнув с себя по пути чужое горе. А рассказчица, облегчив душу, расслабила бы настроение, шатко балансирующее над мерклой топью. Не вечно же быть на взводе…

Лариса раздумывала, не зазвать ли кого-нибудь из соседок попить чаю, но начинать откровения с порога неприлично, а ей так и хотелось: бух – и рассказ. С порога. Невмоготу было играть прелюдию к исповедальному акту. Поэтому Иза пришла как раз вовремя. Лариса обрадовалась, схватила ее за руку:

– Годи… Ось, слухай, бо сил нема терпеть…

Иза присела в изголовье кровати, и перебродивший джинн полез из Ларисы вместе со слезами, соплями и всхлипами. Это не она, это он, отрывистый и торопливый, зачастил тарабарскую скороговорку на русско-украинском языке, пропуская слоги и шипя в тех местах, где пузырилась застарелая боль.

…Никто в Москве и во всей стране не знал, что произошло в Киеве четыре года назад. Про аварии и катастрофы, которые случаются из-за халатного отношения руководства к опасным объектам, нельзя писать в газетах и вещать по радио, чтобы не подрывать в народе веру в счастливую социалистическую действительность.

В тот ветреный мартовский день мать уехала на завод засветло. В понедельники на ее заводе читали политинформацию, и опаздывать было нельзя. Внезапно сосед встревоженным голосом прокричал в дверь отцу, что где-то прорвало водопроводную трубу, на дороге полно воды, и движение встало. Наспех одетые мужчины выбежали из общежития.

Лариса гладила школьный фартук, когда с улицы послышался странный нарастающий гул. Глянув в окно, она застыла с горячим утюгом в руках. Над городом в продутое до белизны небо поднимался сказочный монстр! Его хищно выгнутая драконья шея с пенной дырчатой головой выбрасывалась кверху и рушилась, растекаясь тяжелой лавой. Ползучее тело выворачивало с корнями деревья, накрывало собой дома, улицы, все живое и неживое. Оно двигалось с яростной быстротой, а за отрогами безостановочно лепились, грузно низвергались с возвышенности и устремлялись к городу новые и новые валы.

Подхватив пальто, перепрыгивая через две ступени дрожащей лестницы, Лариса помчалась к выходу, где шумно и бестолково толкались соседи. Кто-то с надрывом вопил: «Назад, назад!» Несколько мужчин изо всех сил тормозили толпу у двери. Но вот дом явственно пошатнулся, и людей поддало обратно к лестнице. Неудержимая прорва, выдавив дверь, хлынула внутрь, до потолка брызжа ошметками ржавой грязи.

Лариса не помнила, как ее на тугом гребне вынесло на второй этаж в гуще кричащей толпы. Позади хлестали по ступеням прутья скачущего потока. Соседи в панике полезли вверх по чердачной лестнице. «Утюг, – вспомнила Лариса. – Я его не выключила!»

В комнате вихрилась штукатурная пыль с блестками стекла, вышибленная рама валялась на полу в груде потолочного сыпуна, оконных осколков и черепков попадавшей посуды; ветер рвал пестрые внутренности раскрытого шифоньера. До розетки Лариса не добралась: в квадрате окна алым заревом вспыхнула подстанция. Толстые языки грязевых волн, взбухая, как на дрожжах, продолжали накатывать с неумолимым напором, а впереди, распластав в воздухе мышастые крылья, с прицелом на трамвайное депо летел самый чудовищный вал! Подрубленное страшным ударом, четырехэтажное здание взвилось на глазах Ларисы и рассыпалось, как карточный домик. Она снова метнулась в коридор. Там уже трещали стены, и в расползающиеся щели просачивалась мутная жидкость.

Люди на крыше плакали и молились. Сходила с ума соседка. Всего двадцать минут назад она отвела маленькую дочь в ясельную группу. За это время потоп накрыл детский сад со всем, что в нем было. Жирная рыжая грязь на том месте кипела вокруг измятого конька крыши… Без остановки выкрикивая имя ребенка, соседка с безумной силой выдиралась из рук мужчин. Они боролись с несчастной недолго. Кто-то из них, ко всеобщему облегчению, догадался стукнуть ее кулаком по голове, и женщина потеряла сознание.

Рядом с домом выныривали деревья и части снесенных строений, но бурлящая лавина тщетно пыталась протаранить ими стены, повернутые, как водорез, углом к нисходящим потокам. Огибая стойкое строение, тяжкая масса перла дальше…

Только через два часа селевые наплывы начали спадать. Показалось слоновье стадо трамвайного парка. По обочинам обнажились перевернутые автомобили. На дороге чернел остов сгоревшего автобуса с обугленными пассажирами. Бурая трясина оседала, булькая и тучно подрагивая, словно насытилась и решила отдохнуть. В ней среди обтекших густеющей жижей обломков плавали трупы захлебнувшихся людей. Покружил и улетел вертолет, прибыли военные вездеходы. У входа в дом всплыло лицом вниз чье-то тело. Еще до того, как солдаты подтолкнули его багром к полузатопленной двери, Лариса поняла, кому оно принадлежит.