Татуированные души - Аврора Гитри

Он берет одной рукой стакан, другой — свой чемоданчик, встает и оставляет свою раздосадованную соседку. Он подходит ко мне. Я дрожу всем телом. Несколько мгновений мы храним неподвижность, как два неопытных подростка. Мы окаменели. Даже Ньям, которая в бешенстве отходит от стойки, оттолкнув табурет, не производит на нас никакого впечатления.

— Докмай, ты выпьешь чего-нибудь?

Старуха склоняется надо мной, надеясь своим вопросом вывести меня из оцепенения. Ее длинные тонкие руки лежат на гладкой, холодной поверхности стойки. В ее глазах безмолвно горят вчерашние советы. Она хочет, чтобы я обольстила этого фаранга, чтобы тело мое преисполнилось магии, чтобы я добилась того, что не удалось Ньям. Она хочет, чтобы я наконец зашевелилась. Но, несмотря на ее настойчивый взгляд, несмотря на желание угодить ей, я не могу. Я не могу повернуться на табурете, приблизить свое лицо к лицу француза, показать ему свою грудь, а не лопатки. Потому что я боюсь этой встречи так же сильно, как и желаю ее. Я распалась на части.

— Докмай!

— Сударь, садитесь, пожалуйста, на мое место, — произносит справа певучий голос Кеоу. Она спрыгивает с табурета.

Я отстраненно смотрю на нее, в душе борются гнев и благодарность. Прежде чем отойти, она мне подмигивает.

— Спасибо, — говорит француз.

Он ставит стакан, садится, кладет руки на стойку и принимает прежнюю позу. Глаза его устремлены на ряд бутылок. Лицо непроницаемое.

— Так что, Докмай… Ты решила?

Наше безмолвие нервирует сутенершу, которая любит развлекаться, слушая разговоры девушек с клиентами. А сегодня никого нет. Кроме нас, двоих неуклюжих подростков, которые не открывают рта.

— Да, простите меня. Дайте мне сингха[35], пожалуйста.

Сутенерша, ворча, подчиняется. Она бормочет неслышные за шумом дождя упреки. Наверное, ругает меня за то, что я совсем забыла о правилах, сердится из-за моего молчания, из-за одеревеневшего, не принимающего соблазнительные позы тела, что совершенно недопустимо в ее баре. Наверное…

— Я ждал тебя два года и один день.

Француз не шевелится. Он говорит шепотом, который тут же заглушается грохотом ливня. Его взгляд по-прежнему не отрывается от стоящих перед нами разноцветных ликеров.

Старуха незаметно приближается к нам, словно лишь затем, чтобы налить мне пива. Наполняя мой стакан, она прислушивается, ей досадно, что она не слышала слов фаранга.

— Я ждал тебя у «Ориенталя»[36]. Ждал напрасно.

Сутенерша и я одновременно поднимаем на него глаза. Она — с изумлением, понимая, что он меня знает и накануне я, уткнув нос в стакан, солгала ей. Я — с полуоткрытым ртом, с готовой сорваться с губ вереницей оправданий, с гирляндой жгущих язык постыдных воспоминаний.

Но я не говорю ничего.

Старуха не сводит с меня глаз.

Докмай, я — Докмай, и никто другой. Даже если фаранг узнал меня. Даже если я не сумела обмануть его острый, пронизывающий взгляд, видящий души насквозь. Докмай должна его обольстить, Докмай должна его победить. Я расправляю плечи, вытягиваю ноги и закрываю рот, приклеив к нему улыбку.

— Сколько за ночь?

Он кричит. Его вопль звучит как ругательство, он сотрясает зал, как землетрясение. Даже сутенерша, обычно невозмутимая, всегда твердо стоящая на своих шпильках, вздрогнула и едва не пошатнулась. Я прислонилась к стойке, чтобы не упасть.

— Сколько за ночь?

Я смотрю на него умоляющим взглядом. Зачем он хочет унизить меня? Почему пытается наказать меня за то, что я изменилась? Докмай, я — Докмай. И он напоминает мне: проститутка. Волна слез заволокла мне глаза, угрожая унести с собой. Его руки на стойке сжались в кулаки. Он стиснул в ладонях бешенство, печаль и разочарование. Видя его таким потрясенным, охваченным чувствами, на которые я не считала его способным, я смиренно склоняю голову. Я побеждена. Он прав: кто я, если не проститутка?

— Тысяча батов. И выпивка, — бросает старуха, придя в себя. — Все деньги мне.

Не раздумывая дольше, фаранг срывается с табурета и хватает меня за руку, так сильно, что причиняет мне боль. Моя прямая спина, гордое лицо, движения моего тела — все, что я привнесла в себя, чтобы стать другим человеком, не нравится ему. Он не успокоится, пока не заставит меня держаться так, как в то время, когда мы познакомились.

— Вот! Берите все, — говорит он, протягивая сутенерше три банкноты по пятьсот батов. Она улыбается, разглаживая их. — Теперь ты пойдешь со мной…

— Не торопитесь, господин хороший! Докмай никуда не пойдет, — резко говорит старуха, приглаживая рукой свои склеенные лаком волосы.

— Как это? Но… я заплатил.

Я опускаю голову под тяжестью правил, которые все еще довлеют надо мной. Я не имею права покидать эти стены. Я пленница обряда посвящения, который продлится три месяца… Вечность. Я вынуждена вести фаранга в тускло освещенный душный бокс, который, несомненно, погасит горящую в его глазах страсть. Мне кажется, что я этого не переживу.

— Сожалею, сударь. Но Докмай новенькая. А новенькие не покидают помещения «Розовой леди», — бросает моя надзирательница, явно гордясь тем, что именно она распоряжается моим телом. — У нас здесь есть очень удобные комнаты.

Француз так и не убрал руку, протянувшую деньги. Она висит в воздухе. Раскрытая ладонь застыла над стойкой. Сутенерша быстро прячет банкноты. Она, как и я, испугалась, как бы он не передумал.

Дождь льет с удвоенной силой, укрывая бар своей непроницаемой завесой, словно отражающей неоновый свет. От порога поднимается легкий пар. Это уходит дневной жар. Мое сердце бьется в такт ритму ливня. Оно стучит в горле, пригоняя кровь к щекам. Все девушки обернулись к нам, ожидая вердикта, таящегося в вытянутой руке фаранга. Каждая вполголоса делает свой прогноз: останется? уйдет? Их шепот кажется мне оглушительным.

Наконец француз медленно опускает руку и поворачивается ко мне:

— Веди меня в эту комнату.

Мы вместе зашли за красную портьеру, скрывающую дверь, ведущую в коридор. В отличие от того вечера, когда я привела сюда японца, нас встречают не хрипы и стоны, а глухой шум дождя, беспрерывно стучащего в крышу.

Француз, по-прежнему держа меня за руку, молча следует за мной. Когда мы подходим к моему боксу, тело перестает мне повиноваться. А вдруг фаранг поймет, увидев диванчик, какова была ночь моего посвящения? А вдруг ему покажутся отвратительными влажность помещения, запах тысячи тел, испытавших наслаждение в норах? А вдруг он убежит и покинет меня?

— Здесь? — шепчет он, словно в храме, словно боясь потревожить духов.