Татуированные души - Аврора Гитри

— Я нашел обезболивающее, а ногу тебе мазью натру. Но не уверен, что этого будет достаточно, чтобы облегчить твое состояние, — заявляет француз, вернувшийся с огромным несессером.

Когда он подходит ко мне, я приподнимаюсь и отрываю голову от подлокотника. Инстинктивно, из уважения. От резкого движения на моем лице появляется гримаса.

— Мы договорились, что врача не будет при условии, что ты лежишь спокойно. Сядь.

— Но я должен убрать в доме…

Оливье смотрит на меня с таким удивлением, словно я сказал ему, что дерево в саду превратилось в куст. Потом его лицо светлеет, и он громко смеется:

— Но ведь необязательно это делать именно сегодня? Давай теперь ложись.

Я краснею и покорно растягиваюсь на диване. Новый хозяин сбивает меня с толку своим поведением, ставит в тупик своим взглядом. Я зачарованно слежу за тем, как его руки роются в набитом битком несессере и достают ватные шарики, флакон со спиртом и тюбик с мазью. Он аккуратно, с ловкостью артиста, выставляет все на столик. Видя, как его длинные пальцы берут компресс, я не могу не подумать о картинах над лестницей. Об этих портретах, в которые он вдохнул душу, превратил в символы. На секунду я забываю о том, почему лежу здесь. Забываю о горящих на теле ранах, об изуродованном побоями лице. Я воображаю себя безликой моделью, которая пришла в мастерскую к гримеру для того, чтобы он открыл ее сущность.

— Тебе надо снять майку.

Я вздрагиваю. Перед ним мое лицо… Почему он не хочет им и ограничиться? Почему отказывается спрятать мои истерзанные ударами черты под радугой красок? Телу он ничем не может помочь. Шрамы молчать не заставишь.

— Не волнуйся. Я и не такое видел, — шепчет он.

Он отводит глаза, чтобы не смущать меня. Он открывает флакон со спиртом, чтобы намочить вату. Я дрожащими руками берусь за ворот, я стесняюсь, я робею, словно актер перед выходом на сцену. Как примет меня публика, когда поднимется занавес?

— Господи!..

Я знал, что француз ошибается. Что он никогда не видел такого тела.

Я знал, что он отпрянет, объятый страхом.

Ах, если бы он занялся только лицом…

— Это… это Джонс такое с тобой сделал?

Я энергично качаю головой.

— А кто? — спрашивает он, склоняясь надо мной.

Мой рот приоткрывается, но из него не вылетает ни звука. Я положил руки на живот, пряча раны, пряча свою историю. И отвернулся, чтобы погасить любопытство фаранга. Я не могу рассказать ему об ударах, о криках, о бесконечном рычании. Приличия не позволяют мне сделать это. Таец не делится своей личной жизнью с чужаками.

— Вытянись, — шепчет он, чтобы заставить меня убрать руки.

Его голос, нежный и мелодичный, как песнопения монахов в храмах, расслабляет мои мышцы. Спина постепенно снова прижимается к мягкой, гладкой поверхности дивана. Француз уничтожает импровизированный барьер и укладывает мои руки вдоль тела. Несколько секунд он оценивает масштабы катастрофы. Голубые глаза подергиваются прозрачной завесой. О чем он думает сейчас, зажав в пальцах ватный шарик и глядя на мою помертвевшую кожу? Может быть, он, как и я, слышит шепот, доносящийся с лестницы?

— Может немного пощипать, — предупреждает он, поднося компресс к ссадине на боку.

Я сдерживаю крик, но не могу скрыть гримасу на лице и всхлипываю на родном языке: «Джеп!»

— Прости, — извиняется француз, продолжая пытку.

Я закрываю глаза и борюсь с болью, которая постепенно слабеет. Когда я наконец поднимаю ресницы, Оливье спрашивает:

— Джеп… Что это значит?

— Это значит «больно».

— Джеп, — повторяет он с тем же акцентом, который звучит и в его английской речи.

Он берет следующий ватный шарик. Новая боль вырывает у меня новый стон и новое слово:

— Рон[37].

Я обучаю француза тонкостям языка страданий. Каждый раз он пытается повторить мой крик, повторить интонацию, которая наполняет слово смыслом. Я перечисляю свои муки, и он заучивает их наизусть. Лавина слов рассказывает ему о моей жизни, не вдаваясь в подробности.

Собираясь перевязать раны на руке, он начинает сам вести урок и меняет тему.

— Как будет «лечить»? — спрашивает он, отрезая кусочек бинта.

— Хайджак.

Когда он шепотом произносит это слово, мне кажется, что я слышу его впервые. Не потому, что он плохо выговорил его из-за своего мурлычущего акцента, который заставляет мечтать о дальних странах. А оттого, что сопроводил его жестом. Он приклеил кусочек бинта к моему плечу. Как будто объяснял мне истинное значение слова моего родного языка.

Обучение продолжается. Я пополняю его словарь, а он иллюстрирует понятия жестами. Я говорю, а он пишет на моем теле. Прикосновениями. Кусочками ваты вместо карандаша. Моя кожа, привыкшая ко всем формам пыток, никогда не знала, что значит облегчение страданий, утихающая боль, отступающие муки.

Когда он наносит мазь на мою омертвевшую ногу, рисуя круги и повторяя слово «ньеп»[38], я ощущаю, как терзающая меня тревога исчезает. Я всегда тщетно стараюсь добиться этого, поворачивая на свою сои. Только спокойствие может помочь мне встретить лицом к лицу ожидающую дома участь. И сегодня оно впервые посетило меня: чувство безмятежности, делающее неуязвимым.

Я замечаю ее первым. Она стоит у черной стены, увенчанной ржавыми металлическими трезубцами. Она погружена в полутьму, она красива в этом платье цвета питахойи. Зеленом и красном. Я сразу же замечаю, что она коротко постригла волосы. В знак того, что ее сердце в трауре. Я должен был бы удивиться, увидев ее здесь, но испытываю только счастье. Я просто спокоен и счастлив. Врачебное искусство француза уменьшило боль. Мои мышцы расслабились, лицо разгладилось, на сердце у меня легко.

— Пхон!

Она ждала меня. Я понимаю это по ее заискрившемуся взгляду, по тому, как она бежит мне навстречу. Не обращая внимания на торговцев напитками, сидящих рядом со своими металлическими тележками, расталкивая гуляющих по сои зевак, она бросается в мои объятия, как ребенок, слишком долго остававшийся без матери. Ее прикосновение будит заснувшую под повязкой боль в руке.

— Ой! — восклицаю я невольно.

Нет отодвигается, оставляя между собой и мной сладкий запах перечной мяты, который я так люблю.

— Не может быть! Он опять избил тебя! Но что это?..

Темнота и радость встречи не дали ей заметить синяки в первую секунду, скрыли распухшее, изуродованное лицо. Мой стон словно зажег свет и направил луч прожектора на обезображенные черты.