Третий звонок - Михаил Козаков

«Я раньше пил и делался добрее, легче, а теперь опьянение злое», – признался он.

Ну а потом «уходы из дома» с собиранием нехитрых пожитков, паспорта, бритвы… А вообще-то: «Удержите меня…» И конечно, удерживают. Затем – беспамятство. Ох, как все это мне знакомо и понятно! Вот так мы с ним и поговорили, душу отвели. Потом ушел. Лестница у нас крутая, типа винтовой, только деревянная. Каждый раз страшно – не навернулся бы…

Дальше – запись от 27 августа, уже в Москве, после отъезда из Пярну, обмена стихами (его) и стишками (моими), объятий и провожания нас, садящихся в такси со слезами на глазах…

«…Затонувший» решили не трогать, а просто потрепались. И получилось на славу! Много говорили об Анатолии Якобсоне, о его книге. Он эмигрировал в Израиль и там покончил с собой. Якобсон был на год моложе меня. Один из последних (теперь их почти нет) фанатиков литературы. Еврейский мальчик с нечесаной головой, уже с порога начинавший громко говорить о литературе. Ученик Самойлова, почитавший Тарковского, Лидию Корнеевну Чуковскую… В увлечении тыкал окурки в винегрет, вертел в руках веревочку. («Вот она и завилась в Израиле», – заметил Самойлов.) Один из главных издателей «Списков». Грозила каторга. Отъезд. Смерть. На этот раз здорово рассказывала Галя, а Самойлов только что-то добавлял… На книге «Голоса за холмами» Самойлов сделал такую надпись:

И тут же – Регине:

Регине действительно тяжело давалось «Мишестроение», а Мише не всегда казалось, что им руководят без «стервства». Я много ставил, пил вино, полагая, что в нем всегда таится вдохновение, часто болел «люмбагой», лежал в больницах, писал там свой «мемуар», а Регина многократно перепечатывала его на машинке, исправляя грамматические ошибки и расставляя запятые, переводила с английского пьесы (только одну из которых я поставил – «Дорогая, я не слышу, что ты говоришь, когда в ванной течет вода» американца Роберта Андерсона) и вообще немало намучилась с автором этих воспоминаний. А в 1983 году по дороге в аэропорт Домодедово я умудрился еще влететь в лобовой удар на шоссе и на пять месяцев вообще вышел из строя. Лежал в больнице с переломами и трещиной в тазу, и Регина помогала врачам поставить меня на ноги в буквальном смысле этого слова.

После разрыва с Региной, которая надорвалась со мной, не выдержала, отбыла в Штаты и осталась там навсегда, я обзавелся своей Анной. Уже при ней я снял драму Толстого, а потом и «Визит старой дамы» Фридриха Дюрренматта. После трудных съемок в Таллине я привез Аню к Самойловым, у которых мы прожили тогда одну счастливую неделю. Я читал им дневниковые страницы о том, что произошло у нас с Региной. Историю всех наших предотъездных многолетних отношений они хорошо знали, а вот то, что предшествовало ее неожиданному для всех – а главное, для меня – решению затормозиться в Штатах, я, как мог, пытался осмыслить в этих записях…

– Миша, а ведь это очень похоже на прозу. Своего рода фактоид. Да, Галя? Как тебе показалось?

Галина Ивановна согласилась с мужем, и они вселили в меня надежду: все, что происходит с нами, – не зря. Ведь люди нашего ремесла рассматривают собственную жизнь всего лишь как материал для чего-то более существенного, в этом их всегдашнее утешение, надежда и вера – авось пригодится! Другое дело, как у кого запишется. У Самойлова в стихах, у другого – например, у Макса Фриша – в документальной лирической повести «Монток». Что вышло у меня – не знаю. Писал, ничего не сочиняя, лишь записывая за собой, откровенно, от первого лица, делая вторых лиц – реальных живых людей – невольными участниками моего нескромного повествования. Что ж, появился такой «бесстыдный» жанр и утвердился в литературе второй половины двадцатого столетия…

Одно из самых, самых последних писем Д.С. ко мне: «Понятны и твои грустные размышления о позднем ребеночке. Ребеночек – всегда прекрасно! Учти, что Пашку я породил в твоем возрасте. А он уже вон какой вымахал. По собственному опыту знаю, как радует и омолаживает ребенок в доме, сколько от него свежих впечатлений. Поздние дети спасают нас от старческого эгоцентризма.

Ностальгические нотки твоего письма мне тоже понятны, но это проходит, а когда появится “третий” или “третья”, совсем будет другое ощущение жизни. Беспокоит только, что ишачить для денег тебе много приходится. Приучи семью к аскетизму. Убеди, что ты не богатый, знаменитый актер, а просто бедный еврей, да еще и неполный еврей. К какому “трену” приучишь – такой и получишь.

А к общению, конечно, тянет нас, грешных. Но отчасти и по инерции. Можно довольствоваться тремя-четырьмя друзьями. А остальное – факультатив.

Очень больно было читать у тебя в письме о похоронах Арсения (Тарковского. – М.К.). Упокой его, Господь!»

«Мечты, которые вдруг увядают…» Никакие «мечты» в нем не увядали. Сколько бы жил – столько бы и писал! И истину он давно познал, но Господь продлевал ему дни. Умер – когда срок пришел, на Пастернаковском вечере. Гердт, бывший на сцене, услышал звук упавшей самойловской палки и шум за кулисами, где сидел Давид Самойлович после выступления в ожидании своего друга, чтобы выпить с ним коньячок… Умер легко. «Легкой жизни ты просил у Бога, легкой смерти надобно просить…» – как сказал другой поэт.

Настроение последних «перестроечных» лет:

«Стараюсь отложить на более отдаленный срок поездку в Москву… Здесь, у нас, довольно тревожно, но, думаю, до крайности не дойдет. Порядок и дисциплина соблюдаются… А в Москве боюсь погрузиться. Там все сложнее и опаснее».

Дальше то, что я уже цитировал, – про стихи, «выходящие из моды», про «искусство – место неогороженное», «скучно быть либералом…». Помню одно из наших с ним последних совместных выступлений в Музее А. С. Пушкина на Пречистенке. На какой-то вопрос о новых временах отвечал как бы нехотя, без особого либерально-демократического энтузиазма.

Он не дождался многого – и хорошего, и дурного, и невероятно страшного, и невероятно интересного. Но еще при его жизни начала происходить смена эпох – понятий, категорий и ценностей. Уходили люди, друзья разных поколений. Одни навсегда, другие, вроде меня, отчаливали… На панихиде в Доме литераторов, где стоял гроб с его телом, вместо прощального слова я прочел его стихи:

Когда тебе привалило счастье знать человека в течение многих лет, жить с ним рядом, неоднократно слышать, как он читает свои стихи, беседовать с ним о разном на протяжении жизни, переписываться по поводу его прозы, наблюдать в перепадах настроений и переживаний, наконец, просто любить его и слышать от него добрые слова в ответ, получать теплые надписи на книгах, пластинках и даже быть удостоенным немыслимой чести стать адресатом его стихотворения о Пушкине и героем другого, возникает обманчивая легкость, что написать о Булате Окуджаве в книге воспоминаний всего несколько страниц – не так уж трудно.