Третий звонок - Михаил Козаков

Так-то оно так, однако когда пишешь о большом поэте, о крупной личности, о человеке, который повлиял на многие тысячи людей в разных, во всяком случае славянских странах, о Барде шестидесятничества (лишь на первый взгляд!), то лезет в голову поверхностное, банальное, общеизвестное и общеупотребительное. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», и пресловутое и тем не менее, несмотря ни на что, прекрасное про «комиссаров в пыльных шлемах»…

Булат печалился: «А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеевичем поужинать в “Яр” заскочить хоть на четверть часа». Зачем? Чтобы самому испытать обаяние физического общения с поэтом-мифом? Или узнать некую истину из первых уст и что-то понять про самого себя? Наверно, и первое, и второе, и пятое, и десятое, и девяносто седьмое…

Но сдается мне, что узнать про истину было для Окуджавы самым важным… А может быть, я, возможно ошибочно, беру на себя смелость догадки оттого, что, ужиная с Булатом в разного рода современных «ярах», домах, квартирах и кухнях, я сам подсознательно пытался от него, через него понять некую истину про жизнь, про искусство и что-то понять в себе самом?

В начале 80-х я загремел в автокатастрофу. Наш хлипкий «москвич» за десять минут до аэропорта Домодедово перелетел через разделительную полосу на встречную часть шоссе и в лобовом ударе с рафиком (у того от удара полетела передняя ось) превратился в смятый спичечный коробок. А мы, сидевшие в этом коробке, были доставлены в ближайшую больницу и каким-то чудом выжили, именно чудом.

Булат тогда сказал мне: «Значит, ты еще не достиг истины». Эта фраза запала. И когда в последние годы жизни поэта я встречался с ним на московской или израильской земле, видя его взгляд, все более обращенный внутрь себя, отрешенный, как мне казалось, от внешнего мира и даже от прямых собеседников, сидящих за столом, я втайне думал: «Это уже взгляд уходящего человека, достигшего некой истины…»

И нельзя было сказать по этому взгляду, что истина была лучезарно прекрасной. Это была истина, итог много познавшего и испытавшего мудрого человека. Человека, уставшего жить. Человека, исполнившего свой долг перед Богом и людьми. Может быть, всему, о чем я пишу, есть и более простое объяснение. Булат неизбежно старел, много болел. Слава, радость творчества и все, этому сопутствующее, ему уже были известны, и новые успехи мало что прибавляли к уже пережитому. Стихи, проза продолжали писаться, и писаться хорошо, полновесно, однако…

Булат, насколько мне известно, не был религиозен, во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы он бывал в церкви. Жена Оля окрестила его, что называется, почти на смертном одре в Париже. Об этом рассказывали по-разному, некоторые даже с осуждением…

На мой взгляд, ничего дурного в этом нет. Когда уже в Москве в храме Космы и Дамиана отпевали новопреставленного Булата-Иоанна, мне показалось это вполне уместным. Поэт, настоящий поэт – всегда Божьей милостью. Язык, которым он пользуется, – Дар, и как замечено Бродским, Даритель всегда выше дара. И то, что Булат при крещении стал Иоанном – тоже по-своему символично. Именно Евангелие от Иоанна начинается сакраментальным «В начале было Слово…» И еще: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете… Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете». Вот и неверующий Булат Окуджава был послан в мир, чтобы, как Иоанн, просодиями свидетельствовать о Боге, так как любая Большая поэзия есть такого рода свидетельство. Всегда казалось, что стихотворение, песня, мелодия льются из него сами по себе, без видимых усилий. «Моцарт на старенькой скрипке играет. Моцарт играет, а скрипка поет…»

Лично для меня важно, что до Галича, до Высоцкого был Окуджава. Я любил стихи и песенки на стихи Гены Шпаликова, писавшиеся примерно в те же годы, кто-то (и многие) обожали и распевали Юру Визбора, других бардов. Затем взорвался Саша Галич. И уже начал свой большой, страстный, сумасшедший путь Володя Высоцкий. Вообще Россия страна талантливая: Новелла Матвеева, Городницкий, Юлий Ким, многих не называю… Но первым был Окуджава. Не упомню его неудач. Хотя вначале не все было безмятежно. Всевозможные запреты, препоны, разумеется, не миновали Булата. Хорошо известен и неоднократно описан тот концерт, кажется, в Доме кино еще в 50-е, когда какие-то то ли дураки, то ли подлецы кричали ему: «Пошлость!» Сегодня это воспринимается как скверный анекдот. Но, разумеется, бесхитростные песенки Окуджавы, едва появившись, вызвали раздражение у чиновников, не могли не вызвать. Своим тонким нюхом они сразу определили всю их опасность для системы. Это был эффект джинна, вырвавшегося из бутылки.

Помог научно-технический прогресс. Как раз в это время в стране стали появляться первые бытовые магнитофоны литовского производства, и вся тщательно продуманная система цензуры стала трещать по швам, Окуджава мог напеть свои песни где-нибудь в кругу друзей, на чьей-нибудь кухне, а уже завтра записи его песен расходились по всей Москве. Их записывали и перезаписывали, обменивались тысячи людей, отправляли в другие города. А власть была ни при чем. Уже одно это вызывало дикую ярость. Кроме того, песни Булата Окуджавы молодежь сразу признала своими. Возникло как бы параллельное творчество, не освященное ни ЦК партии, ни комсомолом, ни Союзом композиторов или писателей. От них уже ничего не зависело. Нет, зависело, конечно. И там, где зависело, они делали все, чтобы не допустить их распространения. Но было поздно, поезд ушел.

Помню, я снимался у режиссера Льва Саакова в картине по хорошей по тем временам военной повести Юрия Бондарева «Последние залпы». Было это в самом начале 60-х. Мы, молодежь, уже вовсю распевали песни Булата. Я предложил Саакову вставить в военную картину его песню «Вы слышите, грохочут сапоги, и птицы ошалелые летят, и женщины глядят из-под руки, в затылки наши круглые глядят». Это было очень к месту в фильме о молодых ребятах, гибнущих в последних боях, уже после капитуляции Германии. Не прошло. Ни Сааков, ни молодой тогда и мало кому известный писатель-фронтовик Юра Бондарев даже не рыпнулись, чтобы осуществить мое предложение. И картина получилась соответственная, серая, никакая, а могла бы, могла бы… Хотя, полагаю, даже песня Булата ее бы не спасла. Привел этот пример как примету того времени.

Много позже, уже в конце 70-х, я пробивал у могущественного тогда председателя Гостелерадио С. Г. Лапина телевизионный фильм-концерт «Памятник» – стихи поэтов, посвященные Пушкину. Часто можно услышать мнение, что советские чиновники от культуры были людьми несведущими и малообразованными. Таких действительно было предостаточно. Очень часто «на культуру» бросали как в ссылку какого-нибудь проштрафившегося партийного руководителя, и он творил там что хотел. Да что далеко ходить за примерами – достаточно вспомнить Фурцеву. Лапин был не из их числа. Он был, несомненно, человеком образованным, к тому же знатоком и любителем поэзии. Но от этого было только труднее с ним договориться. Чудом разрешив читать всю крамольную четверку – Ахматову, Пастернака, Мандельштама и Цветаеву, он вычеркнул из списка стихи Арсения Тарковского и Булата Окуджавы. Его стихотворением «На фоне Пушкина снимается семейство» я хотел заканчивать свой фильм.