Третий звонок - Михаил Козаков

Вскоре после его семидесятилетнего юбилея мы сидели с моим старым другом Булатом и его женой Олей на моем тель-авивском балконе. Булат постарел. А кто из нас молодеет?

Мы знакомы почти сорок лет. Булат – это целая эпоха. Однажды московский таксист сказал мне: «Товарищ Козаков! Играйте как следует! Не забывайте, что вы живете в эпоху Аллы Пугачевой. Старайтесь!» Сказал доброжелательно.

Мы все разные, и эпохи у нас неодинаковые. Я так и вовсе во многих эпохах живу. Одна из них – Булатова.

Булата в Израиле любят. Его любят повсюду. И в России. Может быть, именно поэтому те, кому только кажется, что они любят Россию, топчут его пластинку ногами и злобствуют в печати, не ведая, что творят. Булат, по-моему, все просек: и про нашу тутошнюю жизнь, про наши бесхитростные радости, про нашу неизбывную боль.

Незадолго до отъезда Булата в Германию я говорил с ним по телефону.

– Едешь лечиться? – спросил я.

– Да. Ольга меня везет.

Я сказал, что в июне буду жить с детьми в Доме творчества в Переделкине и тогда надеюсь подарить ему только что вышедшую мою «Актерскую книгу», где написано, разумеется, и про него.

– Вот и замечательно, – сказал Булат. – В Переделкине и наговоримся вдоволь.

Туда, в Переделкино, и пришла скорбная весть о смерти Булата в Париже. А через неделю и о смерти нашего общего друга Льва Копелева, с которым Булат встречался в Германии.

В Москве, когда отпевали Булата-Иоанна, в церковь были допущены немногие, я увидел Булата-Антона, и мы обнялись. Попрощаться с его отцом там, в церкви, мне не удалось. Времени на прощание и последний поцелуй было отпущено совсем немного, я этого не знал и спокойно ждал своей очереди. Но большой роскошный гроб, в котором тело Булата казалось очень-очень маленьким, затерявшимся в этом саркофаге, закрыли и вынесли из храма…

В Париже, говорят, был выбран гроб по росту. Но, с точки зрения некоторых, недостаточно презентабельный. И тут не обошлось без Кобзона. Он заказал в Париже другой, престижный саркофаг для Великого Барда. Только вот с габаритами ошибка вышла. Так и отпели сухонькое тело Булата в большом ковчеге, откуда он еле был виден. А впрочем, какое это имеет значение! И это суета сует и всяческая суета… Важнее другое. Хоронила Булата любящая его Москва. Без суеты. С тихой, подлинной интеллигентной скорбью. Лица у людей были ясные, просветленные, умные.

Подробности о последних двух месяцах жизни Булата за границей я узнал на сороковой день, находясь в Питере на съемках. Купил в киоске гостиницы «Октябрьская», где я жил, газету «Культура» и наткнулся на статью-воспоминание в целый газетный разворот. И вдруг увидел маленький, до слез тронувший меня абзац. Булат, не любивший смотреть телевизор, радовался тому, что в Германии и Париже можно его не включать, так как у него было интересное занятие – он читал мою книжку. Не знаю, как она у него появилась, но знаю теперь, что книжка пришлась ему по душе. «Это хорошая и честная проза Миши», – сказал Булат. Это было как его привет оттуда. А я-то переживал, что не успел с ним попрощаться…

А теперь – о Бродском. О том, как его перезахоронили в Венеции, мне подробно рассказала наша с ним общая подруга Зоя Борисовна Томашевская, которая была там и бросила на гроб поэта комаровские сосновые ветки с кладбища Анны Андреевны Ахматовой. Об этом событии напишут очевидцы, бывшие там, – Евгений Рейн, Анатолий Найман, кто-то еще. Но на всякий случай, хоть и с чужого рассказа, запишу и я.

Стояло жаркое венецианское лето 1997 года. На небе – ни облачка. И вдруг накануне перезахоронения – на море разыгралась буря. Бурные волны подняли воду в каналах. Такого в это время года в Венеции не бывало никогда. Стихия повозмущалась и стихла. Наутро, как всегда, светит яркое солнце, небо синее-синее, без единого белого облачка.

Белого – ни единого. И только одно, одно-единственное. Черное как деготь. Как будто кто-то царапнул синюю шелковую ткань небосвода большим черным ногтем.

В Италии могилу копают только в присутствии хоронящих. Место было заранее определено кладбищенскими службами. И вдруг кто-то заметил, что прах Бродского будет погребен рядом с могилой поэта Эзры Паунда. Бродский не любил этого человека за связь с Муссолини, с фашизмом и даже где-то высказывался на эту тему. А теперь, выходит, ему лежать рядом. Родные и друзья Иосифа Александровича попросили подыскать другое место захоронения, но им отказали. Правила, регламент этого сделать не позволяли. Все строго расписано и обжалованию не подлежит. Ничего не поделаешь, пришлось смириться.

Стали рыть могилу, и тут заступы могильщиков на глубине наткнулись на чей-то другой камень. Оказалось, что там уже был захоронен другой прах, о чем кладбищенское начальство, судя по всему, не знало. И вот тогда родственникам было предложено выбрать другое место. Так Бродский настоял на своем и не лег рядом с Паундом…

Ну а теперь, когда мы захоронили, перезахоронили всех, кого могли, вернемся все-таки к жизни почти тридцатилетней давности. Вернемся в 1972 год, в город Питер, к моей встрече с главным для меня, как выяснилось, поэтом XX века, с молодым и живым тогда Иосифом Бродским. Коли речь зашла о стихах и я сел на своего любимого конька, расскажу подробнее о моем споре с ним по поводу чтения стихов. Дело того стоит.

К 1972 году, когда я познакомился с Иосифом Александровичем, я уже довольно хорошо знал его поэзию. Сначала его стихи ходили в списках (это было в самом начале, еще до суда над ним в 1964 году): «Пилигримы», «Стансы», другие. Затем скандальный и страшный процесс и ссылка в Архангельскую губернию. Все это теперь хорошо известно, опубликована и стенограмма процесса, которую сделала Фрида Вигдорова. Стенограмма тоже ходила в списках, но мне она тогда на глаза не попалась. Я прочитал ее спустя год в нью-йоркском альманахе «Воздушные пути». Предшествовала этому довольно некрасивая история.