Андрей Рублев - Павел Северный

По реке плыл ушкуй, груженный мешками с ржаной мукой. На нем четверо мужиков. Трое гребут. Один из гребцов – Андрей.

В путь тронулись под петушиную побудку, когда над рыбачьим сельбищем еще висел обломок ущербной луны.

От речной глади холод, прикрыта она сизой пеленой тумана.

На мешках, в овчинной безрукавке, бородатый мельник. Цветом борода под стать дегтю. Ростом мужик коротыш, но широкоплеч, на лицо хмурый, со взглядом с прищуром. Житье правит не словом, а делом. Андрей видел, как он, ускоряя погрузку, торопил мужиков пинками в зад, а они от его ласковой повадки только ухмылялись.

Речной путь после изворота русла, неподалеку от сельбища, зарылся в сумрачность. Лес на берегах подступал к самой воде.

На берегах вислые ветви елей то в рыжей хвое, то опутаны волосяными бородками седых и серых мхов.

Вот все ближе и ближе лебединый курлык, как стон от боли. Над рекой подле берега летят лебеди. Летят низко, порой касаясь воды крыльями. Андрей, заглядевшись на лебединый полет, поднял из воды весла, но, услышав покашливание мельника, вновь начал грести.

– Лебеди любы мне, – виновато сказал Андрей, приняв кашель мельника за недовольство нерадивым гребцом.

– Лебеди – птичьи ангелы. Они и мне любы. Души в них человечьи. Лебеди на нашей земле только на тех реках и озерах селятся, возле коих те люди живут, что совесть не утеряли.

Закашлявшись, мельник замолчал, а оправив дыханье, спросил:

– Со старым Зуйком где спознался?

– Вчерась на реке. По доброте довезли до сельбища да и ночь переждать дозволили возле себя.

– Зуек правильный мужик. Хоша в молодые годы ушкуйничал, но, приняв Бога, в разум отошел от разбоя. Ты обратно пойдешь, беспременно в моей избе погости. Новая у меня изба, летось срубленная. Надобно для ее красного угла образа Христа и Матери Божьей написать. Напишешь?

– Ладно.

– Не позабудь!

Просьба мельника заставила Андрея вспомнить о том, как накануне молва о чужаке назвала в избу Зуйка народ, и среди него был и любопытный мельник. Андрей показал людям написанную икону, которую носил в котомке для показа в обителях, как подтверждение, что он ее сотворитель. Андрей был доволен, что рассматривали икону с интересом. Видя радость на лицах людей, смотрящих на его икону, Андрей решил, что оставит ее в обители, в которую поплывет утром.

– Про что память ворошишь, человече? – спросил мельник, заметив отрешенный взгляд Андрея.

Тот поспешно убрал с лица задумчивость и вместо ответа сообщил:

– Слыхал вчерась, что игуменья монастыря не больно ласкова к богомольцам.

– А у тебя какая в том забота? Со мной приплывешь, а меня в обители, слава те господи, привечают. Монашек кормлю хлебушком. А тебе знать пора, что народ иной раз небыль сказывает для острастки, чтоб не терялась боязнь перед Божьим гневом. Обитель наша древняя. Усторожливость ее бабьи руки излаживали. Поглядишь, какие валуны таскали, чтобы стены сложить. В стары годы от работы рук и с устали не отдергивали. В наших краях ото всего надобно людям себя беречь.

– Игуменья, поди, в преклонных годах?

– Не шибко стара, но разумна. Строгость в ейном нраве водится, да и обходиться ей без нее не должно. На ней ответ за бабью обитель. Имя у нее для памяти трудное. Рипсимией ее величают. Поди, и тебе повидать ее охота?

– Непременно должен я повидаться с ней.

– Разом тебе этого не дозволят. Наперед-от тебя Феодотия обо всем расспросит и порешит, должна ли она тебя перед очи игуменьи допустить. Покажешь ей икону, кою вчерась я у тебя видел, и будет тебе в обители мир и покой. Для богомольцев избы добрые, да и голодом в монастыре не морят. Про обитель много сказов. Но веру класть надо не ко всему.

Донесся голос колокола, как тяжелый удар молота. Вызвоны его повторяло лесное эхо.

– Приплыли с Божьей помощью, – сказал довольный мельник.

– Не угляжу обитель-то.

– Углядишь, человече, как вот тот мыс оплывем.

Когда ушкуй выплыл из-за каменистого мыса, Андрей увидел на берегу избяную россыпь посада.

На холме возвышалась стена монастыря с деревянными смотровыми башнями. За стеной – шатровая крыша храма, купол-луковица увенчан серебряным крестом…

Проводив мельника, уплывшего в порожнем ушкуе, Андрей коротал в обители уже третью ночь.

Мельник клятвенно заверил Андрея, что дважды говорил монахине Феодотии, что в обитель приплыл с ним иконник, пожелавший повидать ее. Однако время шло, а Феодотия для беседы Андрея не звала. Повидав всякое обращение к себе в женских монастырях, Андрей не огорчался. Наказывал послушницам напоминать о себе Феодотии, те согласно кивали, но про просьбу намеренно забывали, зная, что соваться к Феодотии с просьбами не стоит.

В праздное время Андрей бродил по посаду и в лесу подле монастыря, не пропускал церковные службы, выстаивал их, наслаждаясь старинными распевами хора.

Просторный деревянный храм стоял на высоком фундаменте, сложенном из валунов. Рублен «кораблем». От древности сруб внутри в бархатистом налете копоти, с цветом бревен как пчелиный неотбеленный воск. В храме два яруса. Внизу – молитвенное место богомольцев, а на полатях – монахини, и людей им не видно. Стены без росписи, но зато снизу доверху в мудреной по рисункам деревянной резьбе. Колонны, держащие палати, тоже в резьбе. Большие и малые иконы в серебряных и медных окладах. На серебре переливы сизой и седой патины. В алтарной преграде – образа новгородского письма с притушенными красками, позолота на преграде только на царских вратах.

В тот вечер, после всенощной, когда Андрей в мужицкой избе с двумя богомольцами хлебал толокно со ржаным хлебом, в избу, запыхавшись, вбежала послушница и, увидев мужиков, выкрикнула:

– Хто тута иконник?

– Я, – ответил Андрей.

– Шагай за мной к матушке Феодотии. Да поспешай, а то матушка гневаться станет.

Андрей с послушницей, обойдя дворовые постройки, зашли в приземистую хлебную избу. В ней пахло свежим ржаным хлебом, и три печи источали жар.

Послушница, распахнув перед Андреем узкую дверь, повелительно сказала:

– Заходи.

Андрей вошел в небольшую горенку.

– Годи здеся, – вновь приказала послушница и вышла.

Осматриваясь, Андрей увидел хилый огонек в лампадке, перекрестился на темные образа, за которыми виднелись высохшие цветы и колосья. Пол укрыт половиками с синими и красными полосами. Узенькие оконца прикрыты холстинами.

Скрипнула дверь, и вошла, слегка прихрамывая, низкая, но тучная монахиня. Торопливо оглядев Андрея неласковыми глазами, произнесла нехотя: