Кормилец - Алан Кранк

Врач стал меняться на глазах. Седеющая щетина на лице превратилась из мужественной в жалкую. Исчезла усмешка. Складки от опущенных вниз углов рта к носу стали глубже. Лицо постарело и превратилось в маску растерянности и отчаяния. Он вдруг стал похож на Гену, когда тот узнал, что нужно ехать в край на шунтирование.

– Женщину. Не я. Шматченко. – Врач запинался, как первоклассник, порвавший библиотечную книгу. – Но я привел ее туда. Я не знал, чем все кончится.

И каждое его слово отбрасывало ее от намеченной цели все дальше и дальше. Она все ярче и четче видела перед собой человека. Все еще живого несчастного человека, в котором поселилась Тварь. Старуха вспомнила куст герани в читальном зале, который она так и не решилась выбросить. Цветок увядал из-за старой выхолощенной земли. Заменить грунт оказалось невозможно. Все опутали корни. То же самое происходило и здесь.

– Но вы ведь там тоже были. Верно? – спросил врач, ища себе оправдания.

– Да. Была. Но никого не убивала.

Он опустил голову. Полоснуть ножом по горлу этого разбитого и беспомощного человека сейчас мог бы и ребенок. Но не она. Она не могла. Потому что она не герой Достоевского или Драйзера, а обыкновенная старуха, попавшая в трудную ситуацию. Измотанная многолетней борьбой со злобным сильным существом, испуганная и усталая. Потому что одно дело следить за кем-то с остановки, выбирать в магазине подходящие ножи и шампура и потом размахивать ими в гостиничном номере, и совсем другое дело – полоснуть этим ножом по горлу или вонзить шампур в живот.

Что ты наделала? Зачем ты спросила его о жертве? Зачем ты вообще заговорила с ним? Та герань все равно засохла!

Перед глазами старухи возникла фотография с мамой и братом. Мертвая неотомщенная семья укоризненно смотрела на нее.

– Послушайте, стало совсем холодно, – прервал врач продолжительное молчание. – Давайте пересядем в другое место. На противоположной стороне от входа есть пиццерия. Пойдемте. Вставайте. Я вам помогу.

Он поднялся и взял ее под руку, в которой минуту назад она сжимала нож.

До постройки «Красной площади», куда впоследствии съехали почти все вещевые магазины города, на углу Шмидта и Мира располагался магазинчик «Мир обуви». В нем Игорь пару раз покупал себе туфли. Теперь здесь была пиццерия.

Зал был чуть больше домашней гостиной. Стулья, окружавшие шесть столиков, касались спинками друг друга. Двое – парень в спортивной куртке и девушка в легкой кофточке – сидели у барной стойки. Из колонок в потолке под вой зурны и удары барабана вываливались исковерканные перепадами по высоте и громкости слова. Воняло горелым хлебом. Не особо уютно, но намного лучше, чем на лавке, в холодном сумраке среди деревьев.

Они сели за дальним столиком. Музыка стала чуть громче. Девушка оставила парня и подошла к ним.

– Добрый вечер. Что-нибудь выбрали? – Она кивнула на заламинированное меню в одну страницу, лежавшее на столе. – Могу посоветовать «Маргариту».

– Хорошо. Давайте «Маргариту», чай и… – Игорь запнулся.

Водки с чебуреками. Я всегда беру водку и чебуреки, когда гуляю со своими пациентами.

– Что вы будете, Галина Сергеевна?

Он слегка наклонился к ней, а она вдруг резко отпрянула назад. Шарахнулась, как будто он собрался целоваться.

– Я? Ничего.

– Давайте хотя бы чая.

– Хорошо, давайте чая. Только не очень крепкого. Давление подпрыгнет, а я и так толком не сплю.

Девушка кивнула и ушла.

Шампура и нож были ошибкой. Кишка тонка. Тут сколько ни бей ножом в подушку – не поможет. Но рано сдаваться. Должен быть и другой способ. Тварь так ослабла, что уже не выбирается на поверхность, и ее голодный вой звучит как скулеж. Все что нужно – это удержать врача в городе хотя бы недели на три. И может быть, стоило как раз заказать чая покрепче, чтобы мозги работали на все сто. Броня из остатков человека в кормильце, которой прикрывается Тварь, может оказаться ахиллесовой пятой.

– Вы обещали помочь мне найти сына, – напомнил врач.

– Да, я помню. И я это сделаю, если вы не станете кормить Тварь.

– Я и не собирался.

– Собирались. Я вижу. И по-прежнему собираетесь. А знаете почему? Потому что вы не представляете, к чему это приведет. Однажды вы съездили к Дереву. Стали невольным соучастником убийства или даже просто свидетелем, если верить вашим словам, но в результате чудесным образом сохранили беременность жене. Немного угрызений совести – не такая уж высокая плата по сравнению с приобретением. Верно? А значит, почему бы не повторить? Так думаете вы, потому что не представляете, с чем имеете дело.

А я представляю. И это представление стоило мне семьи. Тварь забрала у меня брата и маму. Дочь с внучкой тоже, можно сказать, забрала. Они живы, но стали чужими людьми. Но знаете, что было самым паршивым? Смерть мамы. Тварь перегрызла ремешки моими зубами и моими руками убила ее. Я обнаружила маму утром перед входной дверью. Завернутую в одеяло и перемотанную скотчем. Не знаю, как Тварь собиралась доставить тело к Дереву, но у нее это не вышло. А все началось с брата. Вы помните, что я рассказывала вам на приеме?

Врач кивнул.

– Все, что я рассказала, – правда. Но не вся.

Она отвела взгляд в сторону, чтобы сосредоточиться. От ее красноречия сейчас зависело очень многое. Во всяком случае, так ей казалось.

Она вспомнила родительский дом. Саманную хату из четырех комнат, три из которых были проходными. В первой, самой большой, стоял черно-белый телевизор с отломанным переключателем каналов (переключать его мог только отец – плоскогубцами). Вечером, когда Витя показал повестку из военкомата, по «Новостям» сообщили об авиакатастрофе под Хабаровском.

– Витя ушел в армию осенью шестьдесят второго. Его взяли в погранвойска. После присяги брата отправили служить под Горячий Ключ. В общем-то, недалеко от дома. Отец еще удивлялся, какую границу там можно было охранять.

Витя попал на секретный объект. Политруки, занимавшиеся корреспонденцией, добросовестно чистили письма, выбрасывая четыре из пяти. Но мысли-то в корзину не бросишь. Все, что знал Витя, знала и я. Мне не было дела до ящиков и бочек, которые они перегружали в шахту, а вот за его здоровье я уже тогда начала переживать. У него часто болела голова, а по вечерам накатывала такая слабость, что он с трудом вставал с кровати. В июле шестьдесят третьего Вити не стало.

Она перевела взгляд с собеседника на прожженную сигаретами клеенку на столе. После смерти брата прошла жизнь. И все эти годы она ощущала ту огромную дыру в сердце, которая так и не смогла зарасти.

– Двадцать четвертого июля тысяча девятьсот шестьдесят третьего года было средой. Родители ушли на работу, а я варила борщ. Помню, мама еще наказала не крошить капусту слишком мелко. На кухне было жарко, и я часто вытирала лоб платком. Во дворе лаял Ботик, и когда я высыпала капусту в бульон, его лай вдруг начал превращаться в человеческий крик. Я села на табурет и прислонилась спиной к стене, потому что узнала голос. Кричал мой брат.