Кормилец - Алан Кранк

В глазах потемнело, и я как будто переместилась в тело Вити. Я чувствовала, что он держит в руках что-то скользкое и извивающееся. Не видела сама, но чувствовала, что Вите оно кажется длинной рыбой. Сомом, скрученным в несколько колец и уложенным в бочку. Крик оборвался, когда то, что он держал в руках, скользнуло между пальцами и полезло сквозь раскрытый рот в горло, выворачивая нижнюю челюсть. Я начала задыхаться вместе с Витей, а потом вдруг связь разорвалась и все исчезло. Я сидела у окна и смотрела, как Ботик, задрав лапу, мочится на угол будки.

Это был единственный раз, когда я увидела Тварь со стороны. Точнее, не увидела, а прикоснулась к ней. Тогда существо было похоже на огромного червя.

Я рассказала о происшествии матери. Мама знала про наши немые разговоры с братом. Она заставила отца позвонить в военкомат. Он долго ругался, прежде чем отправился в колхозное правление. Там был телефон. Не знаю, с кем он говорил. Вряд ли с военкомом – наверное, с дежурным. Отцу ответили, что его сын в армии, а не в пионерском лагере, и что когда кажется, креститься надо. А что еще ему могли сказать?

Смерть брата потрясла меня. Казалось, что ничего худшего случиться уже не может. Но огромная потеря вдруг обернулась еще большим обретением. Уродливым и кошмарным.

Вечером того дня я, как обычно, легла спать в свою кровать со скрипучей железной сеткой, а следующим утром проснулась на холодной земле среди деревьев. Лицо зудело от комариных укусов. Вместо ночной рубашки на мне был сарафан, в котором я обычно ездила в город, на ногах болтались туфли с оборванными ремешками. Сквозь ветки над головой пробивалось солнце. Я поднялась и обнаружила рядом с собой холщовый мешок.

В мешке что-то трепыхалось. Я заглянула внутрь. Там были отцовы кролики. Не меньше десятка. Уши были плотно прижаты к спине, а усатые розовые носики мелко дрожали от страха.

Вдруг я услышала голос брата. Возможно, он и разбудил меня, а не холод и не зуд от комариных укусов, как мне показалось сначала.

– Галя, пожалуйста, я хочу есть, – сказал он.

В десяти шагах передо мной из кустов выглядывал маленький кирпичный домик размером с голубятню, с плоской бетонной крышей и зарешеченными окнами без стекол. То был выход вентиляционной шахты, как выяснилось позже. Домик потом разобрали и превратили в алтарь. Я подошла к постройке и заглянула в окно. Голые кирпичные стены и провал вместо пола, из которого сквозило холодом и сыростью. Из провала брат звал меня по имени и просил покормить.

Куда бежать? Кого звать? Я озиралась и хлопала себя по карманам в поисках денег, на случай если придется идти за едой в магазин. А потом вдруг вспомнила про кроликов.

Прутья оконной решетки располагались слишком часто, и я с силой пихала кроликов внутрь, чувствуя, как ломаются тонкие кости. Животные царапались. Один даже укусил меня за палец. Это я поняла позже. А в тот момент меня охватила какая-то веселая одержимость. Вы были там и должны понимать, о чем я говорю. Тварь умеет развеселить, если ей это надо.

Я стала ее первым кормильцем. Когда мешок опустел, Тварь отпустила меня. Разболелась голова, а из правого уха потекла кровь. Может, из-за того, что Тварь порылась у меня в голове, а может, из-за того, что я провела несколько часов рядом с вентиляционной шахтой. Вы знаете, что внизу, под Деревом, зарыт смертельно опасный мусор? Это место – полигон захоронения ядерных и опасных химических отходов.

Я спустилась вниз с горы и оказалась у ворот воинской части, в которой служил Витя. На КПП сидел тощий как скелет паренек с черными кругами вокруг глаз, как потом выяснилось, приятель брата. Матвей или Митя, не помню, как зовут. Хороший парень. Он дал мне воды, денег на проезд (это были его последние деньги) и объяснил, как добраться до Стеблицкого, а оттуда домой.

Дорога оказалась неблизкой, и я долго не могла понять, как преодолела этот же путь среди ночи за пять-шесть часов. В шестидесятые годы транспорт не ходил так часто, да и дороги были намного хуже. А потом поняла – железная дорога. За станицей была развязка, где поезда притормаживали. Тварь посадила меня на товарняк. К ночи я вернулась обратно домой.

Так я стала частью Твари. Мыслящей частью с собственным сознанием. Я стала ее окном в мир, и в то же время Тварь стала окном для меня. Это окно всегда черное, но сквозь него доносятся звуки, запахи и мысли. Я чувствую ее голодное нетерпение, когда она слышит крики и плач наверху. Ее восторг, когда она слизывает теплую кровь со стенок колодца. Слышу ее чавканье, когда она ночью жрет закопанных мертвецов. Я чувствую ее так же глубоко, как когда-то чувствовала Витю. А может быть, даже глубже.

Марина сидела на кухне родительского дома. Перед ней на столе стояла кружка с чаем. Сухой и рваный храп из спальни напоминал про беруши, которые она и так собиралась взять на завтрашнее дежурство. Еще чуть-чуть громче, и по поверхности чая начнут расходиться круги. Забавно, что мама всегда жаловалась на храп отца и в конце концов переселила его из спальни на диван в гостиную.

– Ты еще у мамы? – спросила сестра, позвонив с работы.

– Да. И, кажется, еще долго здесь пробуду. Ключей от дома нет. Игорь ушел к двум, а уже шесть. Как будто не в полицию, а в фашистскую комендатуру.

Сестра виновато усмехнулась в трубку. Конечно, намного приятнее вернуться с работы в новомодный коттедж, чем в скрипучую запустелую мазанку. В коттедж, в котором тебя ждут муж и дети.

– Как появится – позвони, я подскочу, – сказала сестра.

Марина тоже предпочла бы оказаться у себя дома. Затянувшийся визит к маме усиливал тревогу и тоску. И это была не ностальгия.

Потолки как будто провисли. Постельное белье на маминой кровати, какого-то дореволюционного выпуска с зелеными завитушками, стало серым от времени. Пол, несмотря на час, проведенный с веником в руках, оставался грязным. Пахло жженым маслом и плесенью. И все вокруг скрипело: стулья, стол, кровать, дверцы шкафов, межкомнатные двери и половицы под ногами. Дом постарел вместе с жильцами. Вернее, теперь уже с жильцом – высохшей старушкой с ввалившимися глазами и морщинистой кожей, которая третий день не может встать с кровати. Марина помнила, когда эта старушка была совсем молодой жизнерадостной женщиной. В памяти люди и вещи сохраняются намного лучше, чем за ее пределами.

От мысли, что ей придется провести у мамы несколько ночей, по телу побежали мурашки, но она тут же стряхнула их. Конечно, завтра она переночует. И послезавтра. И будет дежурить столько, сколько нужно. Твердость – вот в чем ее сила. Скрытая твердость. Да, она может сорваться. Разрыдаться или отключиться на время, погрузившись в себя. И то и другое с ней случается. Но, очнувшись, она будет полна сил и воли. Она будет искать сына. Будет пытаться поставить на ноги дочь и мать. С прежними или даже большими стараниями. В отличие от Игоря, которого раздавило горе.

Подошла девушка с подносом. На столе появились столовые приборы и посуда. Игорь налил в кружку собеседнице чая и положил на тарелку кусочек пиццы.