Ночи Калигулы. Падение в бездну - Ирина Звонок-Сантандер

— Ты сам тоже не блещешь красотой! — оскорблённо заявлял Сенека в темноту улиц, вызывая в памяти искажённое гневом лицо Калигулы. Зеленые глаза, глубоко спрятанные под нахмуренными бровями; рыжие волосы, начинающие преждевременно редеть… Как может император насмехаться над недостатками других, не замечая собственных?!

Сенека вбежал в атриум своего дома, не прекращая возмущаться. И замер, увидев жену, сидящую на скамье. Паулина куталась в грубый коричневый плащ и смотрела на мужа глазами, покрасневшими от слез и бессонницы. Но не осуждение, а преданность и беспокойство выражал женский взгляд.

Паулина была молода, ровесница Ливиллы. Тёмные волосы она гладко зачёсывала назад и укладывала в узел, не делая локонов. Сенека скользнул равнодушным взглядом по бледному лицу жены и не нашёл ни одной черты, способной зацепить его внимание.

— Почему не спишь? — скрывая досаду, спросил он.

— Тебя жду.

Простота ответа устыдила Сенеку. Философ мысленно обругал себя за то, что не ценит жертвенную любовь жены. Он поднёс ладонь к высокому лбу и вдруг сладко передёрнулся: его руки все ещё хранили запах Ливиллы. Паулина смотрела на мужа, переплетя тонкие смуглые пальцы с коротко остриженными ногтями. А он думал о другой, ругая себя за это и, одновременно, блаженно млея.

— Иди спать, — неуклюже отворачиваясь, попросил он.

Паулина с готовностью поднялась со скамьи.

— А ты? — спросила она, беря медный светильник с выгнутой калачиком ручкой. Ни капли упрёка Сенека не уловил в её словах.

— Я приду попозже. Хочу немного поработать, — он кивком указал на таблинум.

— Хорошо, — согласилась Паулина. — Я подожду тебя в постели.

Сенека провёл взглядом тёмную высокую фигуру жены. Он знал: Паулина не заснёт, пока он не ляжет в постель. Паулина — великолепная супруга, но тело Сенеки тянулось к другой женщине. Запах благовоний Ливиллы обволакивал его, пронизывая насквозь тело и мозг.

Отгоняя прочь назойливую совесть, он вошёл в таблинум. Мальчик-раб зажёг огонь и пододвинул господину наполненную чернильницу. Сенека задумчиво разгладил жёлтый лист папируса.

«Гай Цезарь отличался помимо прочих немалочисленных своих пороков каким-то удивительным сладострастием в оскорблениях; ему непременно нужно было на всякого повесить какой-нибудь обидный ярлык, при том что сам он представлял собой благодатнейший материал для насмешек: омерзительная бледность, выдающая безумие; дикий взгляд глубоко спрятанных под морщинистым лбом глаз; неправильной формы безобразная голова с торчащими там и сям жалкими волосёнками; прибавь к этому шею, заросшую толстенной щетиной, тонюсенькие ножки и чудовищно громадные ступни», — вывел он, сильно надавливая пером. Так сильно, что папирус местами прорвался.

Перечитав написанное, Сенека удовлетворённо улыбнулся. Портрет Калигулы был сильно преувеличен. Небольшая плешь на макушке замечалась лишь при близком рассмотрении. Глубокие глаза умели смотреть не только подозрительно, но и ласково — на Друзиллу. В моменты спокойствия морщины на лбу Гая разглаживались, тонкий рот улыбался. Калигула мог выглядеть почти красивым, но подчас принимал облик чудовища. Сенека этим вечером увидел чудовище и, хитро посмеиваясь, изобразил его для истории.

Такова месть мудреца.

Друзилла заболела. Она лежала в постели, жалуясь на жжение в груди. Порою девушку охватывала лихорадочная дрожь.

— Холодно! — жалобно шептала она, свернувшись клубком под дюжиной покрывал.

В опочивальне горели три жаровни. Воздух был удушлив. Калигула брал Друзиллу за удивительно холодную руку и говорил:

— В опочивальне жарко, словно в терме. Почему ты не можешь согреться?

Друзилла отвернулась к окну. По прозрачной слюде стекали потоки холодного осеннего дождя.

— Я вылечусь, когда согреюсь под солнечными лучами.

— Сейчас октябрь. Близится зима. Зачем тебе ждать марта? Согрейся около огня, — Калигула сделал знак рукой. Раб подтащил жаровню поближе к ложу Друзиллы.

Парчовое покрывало на постели стало горячим. Золотое шитьё местами шипело и дымилось, когда пламя почти касалось его.

— Огонь не греет! — жаловалась Друзилла.

— Тогда я согрею тебя! — Калигула лёг в постель и обнял Друзиллу, стараясь передать тепло её ледяному телу. Он испугался, почувствовав судороги, терзающие девушку. Крепко сжал её в объятиях, желая защитить от приступов боли. Но руки и ноги Друзиллы продолжали судорожно подёргиваться, сколько ни старался Гай прижать их к постели.

— Жарко! — не открывая глаз, вдруг простонала Друзилла.

Тело, только что холодное, теперь пылало хуже жаровни. Гай зарылся лицом в спутанные рыжие волосы сестры.

— Чем помочь тебе? — простонал он. — Сто быков принёс я в жертву Юпитеру, моля о твоём выздоровлении!

Лекарь Галот стоял около ложа, держа в ладонях слабое запястье Друзиллы. Нахмурившись, он считал отрывистые, неровные удары сердца. Лекарь не находил причину внезапной болезни. «Может, яд?» — мелькнула страшная мысль. Но как сказать об этом императору? «Лучше промолчу», — решил Галот.

— Выпей настойку, домина Друзилла, — лекарь поднёс к бледному лицу больной чашу с отвратительно пахнущим напитком.

— Не хочу, — она слабо шевельнула головой. — Твои настойки — отвратительны. Пусть Цезония приготовит питьё, от которого мне становится лучше.

— Питьё благородной Цезонии не лечит. Оно всего лишь ненадолго прогоняет боль, — проворчал Галот.

Калигула сладко передёрнулся, вспомнив снадобье Цезонии, которое разливается по телу блаженным теплом. Боль уплывает. Или, точнее, тело уплывает, покачиваясь в волнах призрачного спокойствия.

— Пошёл прочь! — прикрикнул он на лекаря. — Твои настойки и впрямь — горькая дрянь! Пусть Цезония лечит мою сестру!

Галот, вжав голову в плечи, попятился к выходу. «Так даже лучше, — облегчённо решил он. — Друзилла умирает. Смерть уже опаляет её смрадным дыханием. Слава милостивым богам, что она испустит дух не на моих руках!»

Уходя, он краем глаза покосился на Цезонию. Матрона суетливо несла к постели Друзиллы кубок, наполненный до краёв мутно-коричневым снадобьем. Незаметно втянув носом воздух, Галот попытался определить состав. «Измельчённые зёрна мака, — определил он по запаху. — Они навевают сонливую слабость. Что ещё намешала Цезония? Может, тот кто выпьет зелье, умрёт с такой же жгучей болью в груди, что и Друзилла?»

Галот пережил секунду странного соблазна: ему захотелось вырвать медный кубок из рук Цезонии, выпить залпом и доказать, что в питьё подмешана отрава. И умереть самому, разоблачая Цезонию?! Лекарь мысленно засмеялся, устыдившись глупого порыва, который убьёт его, но не поможет Друзилле.

Покинув опочивальню больной, Галот облегчённо вздохнул. Бесстыдное хладнокровие Цезонии поразило грека. Неужели его подозрения — справедливы?! Цезония ежедневно даёт Друзилле небольшую дозу отравы. В присутствии самого императора! Злодеяние совершается на глазах у всех, но никто и не догадывается о нем. Да и кто заподозрит, что льстивая Цезония способна на убийство, не скрытое во мраке?