Сорок лет одиночества (записки военной переводчицы) - Маргарита Александровна Неручева

не мог простить им такого “падения”. Он стремился остаться “самым верным из верных Гитлеру”, и миф этот поддерживал вполне сознательно.

В беседах Гесса с Бэрдом оценки прошлого полностью совпадали с теми взглядами, которых он придерживался при Гитлере. Время для Гесса остановилось. Свое пребывание в тюрьме он подчинил одной цели: и после смерти остаться в памяти поколений таким, каким был в годы гитлеризма. Годы, проведенные Гессом в тюрьме, не сломили его волю. Даже Бэрд пришел к однозначному выводу: “Этот человек ничему не научился. Он заявил мне, что если бы он начал жизнь сначала, он сделал бы то же самое. Находясь на свободе, он даже в последнюю минуту перед смертью мог бы продиктовать своему сыну что-то наподобие мемуаров или духовного завещания”. И я вспомнила его письмо жене. В нем мы с Хартманом вырезали слова: “Если бы мне пришлось начинать жизнь сначала, я бы все повторил”.

А вот некоторые фрагменты бесед советского директора с заключенным Рудольфом Гессом.

9 марта 1972 года. Гесс: “О своей деятельности я думаю то же самое, что и раньше. При мне не было концлагерей, все осложнения произошли после моего отлета в Англию. Однако должен заметить, что они были и есть и в других странах, в том числе и в СССР. У нас в те времена было много людей, которые мешали нормальной деятельности государственного аппарата. Что касается расовой политики и геноцида, то тут мы были совершенно правы, и это подтверждают нынешние беспорядки в США. Мы не хотели, чтобы подобное было в Германии. Немцы — нордическая раса и допускать смешение немцев и евреев, представителей другой расы мы не могли. Наша политика была правильной. Этих взглядов я придерживаюсь и сейчас”.

25 июля 1973 года. Гесс: “Я и раньше ничего не имел против русских, но всегда считал и придерживаюсь этого мнения и поныне: советская система является злом, которое нужно уничтожить. Будучи одним из руководителей рейха, я полагал, что Советский Союз представляет угрозу моей стране. Именно поэтому мы решили нанести превентивный удар, а если и имели место зверствования немцев в России, то это неизбежно в любой стране”.

Отсутствие раскаяния говорит о том, что он не просил о помиловании.

В 1975 году, почти 10 лет спустя после освобождения Шпеера и Шираха, в Шпандау приехал адвокат Гесса доктор Зейдель. Он рассказал ему о письме, которое он направил четырем державам с просьбой пересмотреть дело Гесса. Гесс своеобразно отреагировал на эту инициативу, резко заявив, что он не хотел бы, чтобы подавались какие-нибудь прошения о помиловании, имея в виду его душевное состояние. “Я вполне нормален!..”

За рамками официальных встреч западные союзники демонстративно предпринимали энергичные усилия, добиваясь освобождения Гесса, но советская позиция оставалась твердой. “Создается впечатление, — писал Бэрд, — что еще в течение многих лет придется держать в Шпандау одного-единственного заключенного, расходы на содержание которого составляют около 850 тысяч марок в год”.

В октябре 1969 года у Гесса произошло резкое обострение язвенной болезни. Все опасались, что он умрет. Встал вопрос о госпитализации. По инициативе западных держав и с нашего согласия было принято решение поместить Гесса в английский военный госпиталь в Западном Берлине. Гесс не хотел ехать в госпиталь, он боялся, что русские его там отравят. Он позвал Бэрда. Бэрд поехал с ним. И это стало началом их тесного сотрудничества: их отношения стали более доверительными.

Тяжелое заболевание и угроза смерти заставили Гесса пересмотреть свое решение о встрече с родственниками. 25 декабря 1969 года он попросил свидание с женой и сыном, которое состоялось в палате госпиталя. В коридоре за дверью палаты стояла охрана. В дальнейшем свидания стали регулярными.

Сын Гесса с семьей ныне живет в Грефельфинге в пригороде Мюнхена. В интервью, которое в порядке исключения он дал в июне 2000 года российскому журналисту, он вспоминает свидания с отцом:

“Свидания были строго оговорены девятью условиями: не разрешалось прикасаться к отцу — пожимать руку и обниматься, передавать подарки. Запрещались беседы о национал-социализме, об условиях содержания в тюрьме, о перелете в Англию, а также обсуждать процесс в Нюрнберге и тему “Гитлер и Вторая мировая война”. Свидания проходили в специально отведенной комнате за столом, на котором было укреплено прозрачное заграждение. Позади стояли два надзирателя и директор, причем один надзиратель периодически напоминал: “У вас осталось десять минут… пять минут…”

В это время на Западе была начата широкая кампания за досрочное освобождение Гесса из тюрьмы. Западники под разного рода надуманными предлогами затягивали возвращение заключенного из госпиталя в тюрьму. Они готовы были грубо нарушить, как они это делали всегда, четырехстороннюю договоренность об исполнении приговора. Но боязнь, что Гесс на свободе может кое-что поведать миру, останавливала их. Поэтому они выдвинули лишь требование послабления режима содержания. Мы пошли на некоторые уступки: Гесс был переведен в большую камеру, в которой была поставлена госпитальная кровать, увеличено до двух часов время прогулки, утренний подъем производился в семь часов. Заключенный освобождался от тяжелых работ, ему предоставлялось диетическое питание.

По возвращении из госпиталя его вес был около 67 килограммов, артериальное давление — в норме для его возраста. Гесс совершал прогулки, занимался гимнастикой, интересовался событиями в мире и проблемами космонавтики.

В начале апреля 1971 года в новой камере — бывшей тюремной церкви — Бэрд начал беседу с Гессом о прошлом. Он все чаще подталкивал своего подопечного к мысли: не настало ли время Гессу нарушить молчание. Гесс высказал свое сомнение: он боится, что разочарует историков. К тому же многие детали он и в самом деле уже позабыл… Бэрд, однако, не сдавался. 30 августа Гесс принял важное решение: он “перед лицом истории готов подвести итоги своей жизни”.

Гесс долго размышлял над тем, стоит ли ему бесповоротно прервать свое молчание. “В глубине души, — пишет Бэрд, — Гесс понимал, что умрет в тюрьме, но вот легенды, которые распространялись о нем в прессе, переживут его. И он решил начать говорить о прошлом”.

Они условились, что будут говорить по-английски и только в тех случаях, когда Гессу окажется это трудным, он будет переходить на немецкий.

— Считали, — начал беседу Бэрд, — что вы были секретарем Гитлера в то время, когда в крепости Ландсберг он писал “Майн кампф”. Говорят даже, что вы подали ему кое-какие идеи. Насколько это соответствует правде?

— Не думаю, что я помог Гитлеру. Это было бы возможно, но не думаю, что так было, — ответил Гесс.

— После окончания Первой мировой войны вы учились у мюнхенского геополитика профессора