Бес искусства. Невероятная история одного арт-проекта - Андрей Степанов

Беда сидел на колоде посреди горы свежепорубленных дров и тяжело дышал. Лицо его выражало счастье.

– Ой, возьмите, ради бога! – попросил Силыч. – А то я уж и не знаю, к чему его еще приспособить. Дров-то больше нет.

– Как ты говорил – Дом художника? – спросил Беда, завидев впереди здание ПДХ. – Какой же это дом? Тут крепость целая! Форт Баярд!

Валя только втянул голову в плечи.

И правда, за неделю, прошедшую после памятного посещения господина министра, художники превратили ПДХ в неприступную крепость. Окна первого этажа были закрыты деревянными щитами, у центрального входа выросла баррикада из покрышек, ящиков и железных бочек, а на балконе выстроились в ряд ведра с краской, готовые обрушиться на головы штурмующим.

При этом мрачной крепость не казалась: из окон второго этажа свисали пестрые плакаты с изображениями терпящих адские муки членов группы ХУШО. Беда не без удовольствия разглядывал знакомые лица.

– Смотри, смотри! – крикнул вдруг Валя, указывая куда-то назад. Мухин обернулся и ахнул:

– Кондратий! Как живой…

На берегу озера грозным силуэтом чернела двухметровая статуя Синькина. Если не считать размеров, то монумент отличался от оригинала только двумя круто изогнутыми рогами, крючковатым носом и синим язычиной, свисавшим из полуоткрытого рта по-собачьи набок.

Подойдя поближе, осмотрев и даже пощупав скульптуру, друзья убедились, что она резиновая. Под копытами у Синькина лежала резиновая же дубина с длинной ручкой, а на постаменте было вырезано крупными буквами:

– Гляди, дубинка-то на цепочке, – показал Валя.

– Боятся, что украдут, – ответил Беда и двумя руками поднял тяжелый инструмент. – Хорошая вещь. Это раньше называли охряпник. Партизанский эксклюзив времен борьбы с Наполеоном. Ну что, дубинушка, хряпнем?

Пикус в ужасе ухватил его за рукав:

– Что ты делаешь? Ты же очистился!

– И что? Чистому человеку, значит, и бесов погонять нельзя?

Валя молча отпустил Мухина и отвернулся.

– Ну ладно-ладно, не буду. – Беда со вздохом положил дубину на место. – А плюнуть можно? – тут же оживился он. – На беса плевать даже попы твои рекомендуют.

– Они не мои. Хочешь – плюй, пожалуйста. Только это тоже грех.

– Ладно, пошли…

Беда положил охряпник на место и, отвернувшись от резинового демона, зашагал по направлению к ПДХ.

На балконе над входом в здание сидел и курил часовой – крупный бородатый мужчина. Валя загодя изучил на сайте состав Прыжовского отделения Союза художников и потому сразу узнал Алексея Шаманова-Великанова, анималиста.

– Кого надо? – спросил страж, не здороваясь.

– Нам поговорить.

– Добровольцы, что ли?

– Да. То есть нет. Нам поговорить.

– Ну, проходите.

В прокуренном актовом зале сидело в креслах и лежало на полу человек тридцать. Атмосфера была кислая. Чувствовалось, что восставшие провели в захваченном здании уже несколько дней и ночей. С трибуны о чем-то бубнил пожилой художник в берете, но его никто не слушал. В воздухе висела зеленая дымчатая скука: казалось, здесь уже лет триста длится отчетно-перевыборное собрание. На осадное положение указывало и то, что некоторые живописцы облачились в камуфляж, а кое-кто нацепил даже и черные очки. Бороды же у городских партизан были не новорощенные, а давние, художнические.

Подойдя к трибуне, Беда широким жестом извлек из сумки литровую путинку.

– Пьете? – громко вопросил он.

По залу тихим ангелом пронесся вздох.

– Не пьем! – ответили художники вразнобой.

– А чего не пьете-то?

– Вон его спроси. – Указательные пальцы дружно прицелились в председателя.

– Военное положение, – кратко пояснил в микрофон Редька. – Сухой закон вплоть до окончания боевых действий.

– Слышал, что комбат сказал? – перегнулся вниз с трибуны оратор в берете. – Убери пузырь, а то реквизируем!

Беда не настаивал.

– Как знаете, – пожал он плечами, пряча бутылку в сумку. – Огурцов-то не жалко? Пропадут.

И ткнул в стоявшую на столе президиума большую банку.

– А правда, чего вы огурцы не едите? – спросил Валя у знакомого часового.

Тот лишь махнул рукой и вышел на балкон, на ходу доставая сигареты.

– Что-то они неразговорчивые, – шепнул другу Валя.

– Упадок настроения от долгого бездействия, – тоже шепотом ответил Беда, а потом громко объявил: – Чучело ваше очень нам понравилось!

– Да-да! – подхватил Валя. – Кондрат Евсеич как живой. Уж мы-то можем оценить.

– А кто лепил? – спросил Мухин.

Художники переглянулись.

– Коллективное творчество, – ответил председатель так же сухо, как и раньше.

– Да что за тайны? Мы вам кто – враги, шпионы? Мы союзники ваши!

– Ну, я лепил, – встал Шашикашвили. – А с головой вот товарищ помог. Позывной «Ильич».

– Я бо… больше нос, – уточнил Пухов и показал жестом, какой у Синькина нос.

– А с языком девушка управилась. Познакомьтесь. Позывной «Дашутка». Язык-то – просто песня получился! Видели?

– Да, язык отличный, – согласился Беда. – Молодец, Дашутка!

– Язык – это что, – потупилась скромная девушка в очках. – Понимаете, главное – это рога. А их сам Шалва Георгиевич ваял. Никому не доверил.

И она с обожанием посмотрела на учителя.

– А вы как, отметились по п-пути? – поинтересовался Пухов у новоприбывших.

– В смысле «отметились»? Хряпнули ему по башке или нет? – переспросил Мухин. – Нет. Рука не поднялась на памятник. Искусство как-никак. А вам что, не жалко?

Все взглянули на скульптора.

– Для хорошего дела ничего не жалко, – ответил благородный грузин. – Покалечат – другого отолью. А потом и третьего, и четвертого, и пятого…

– Хря… хряпайте хоть каждый день, – завершил мысль товарища Пухов.

– Мы стоим за символические, мирные средства, – привычно принялась разъяснять общую позицию доцент Жарова. – Без конфронтации, исключительно художественными методами. Насилие, как известно, порождает насилие, а мы гуманисты и не хотим…

Все покорно слушали знакомую пластинку, только Валя с недоумением косился на прислоненные к стене грабли и лопаты.

– Да не о том вы говорите! – прервал ораторшу на полуслове Беда Отмух. – Вы что думаете, Кондрат от вашей скульптуры покается и добрыми делами займется? Да разве вы не видите, что он черт?! Настоящий демон, понимаете?!