Девять девяностых - Анна Матвеева

Аду поселили, как и раньше, с Еленой из Омска. Начинку автобуса собирали, как парламент, со всей страны. Чуть ли не каждый город прислал депутата. Вот только Москву и Питер никто не представлял.

Елена оправдывала свое имя — она была прекрасна, если не придираться к тому, что во рту у нее имелось два золотых зуба. В остальном — изумительно хороша. Ада рядом с такими женщинами чувствовала себя дворняжкой. Елена — высокая, статная, волосы густые, как парик. Любимое слово — «кошмарище». Елена больше всех требовала, чтобы больную Аду сняли с маршрута, поэтому отношения их можно было описать как ненависть под маской равнодушия. Маска держалась плохо, ненавистью прыскало во все стороны. К тому же Елена оказалась неряхой — в первый же вечер Ада обнаружила в ванной использованную прокладку, запросто брошенную на пол. Попросила убрать за собой, Елена даже не шевельнулась. Убрала сама. Какое-то время в школе Ада подумывала стать врачом и по совету мамы боролась с чувством брезгливости — потом желание изучать медицину прошло, но и чувство брезгливости не вернулось. Ада могла стерпеть чужую массажную расческу с облачком волос легче, нежели слово «расческа», которое произносят с несуществующей «т».

В большом и радостном Париже

Мне снятся травы, облака…

В ванной Ада, забывшись, вслух читала стихи — и получила от Елены кулаком в дверь. Стихи мешали Елене изучать газету «СПИД-Инфо».

Был поздний вечер. В ресторане дали ужин — ничего особенного, но всё горячее. «И жидкое», — обрадовалась Роза, когда принесли суп.

Перед сном Елена вдруг начала рассказывать Аде о своей несчастной судьбе — ее предал муж, обидела мать, ограбил любовник и уволил начальник. Ада слушала, но сочувствовать не могла — видела в мыслях грязную прокладку на полу.

Проснулась рано утром. Елена музыкально посвистывала во сне.

Может, это было даже еще и не утро, а ночь. Часы встали, не проверишь. Дома можно набрать на телефоне «100», а здесь — вдруг попадешь куда-нибудь в жандармерию.

За окном был Париж, а ведь Ада его так пока что и не видела. Пока ехали, мелькал за окном — но это были всё те же обещания. Это мог быть просто город — вообще.

На первое свидание с Парижем следовало идти при полном параде. Ада приняла душ, вымыла голову, тщательно убрала за собой ванну. Косметичка Елены была открыта — как пасть крокодила, из нее торчала тушь «Ланком». Ада подумала-подумала — и решила не брезговать крокодильим предложением. Да, это вам не «Ленинградская», отличное качество! Ада докрасила ресницы и с сожалением вернула флакончик на место. Наверняка в косметичке таилось множество других сокровищ, но помада или крем — это уж слишком личное. Спи спокойно, дорогой крокодил.

Побоялась включить фен — вдруг Елена проснется. Волосы сохли ужасно медленно, но, кажется, на улице не холодно, а когда волосы Ады сохнут на ходу, они у нее красиво вьются. Решено — так и пойдет.

Влезла в свое красное пальто — всё тот же свингер, будь он неладен. Зашнуровала ботинки. И открыла дверь в коридор.

Там было тихо, но светло. Узкий коридор, лестница — Ада спускалась пешком, ступени скрипели, как у бабушки на даче.

«Если меня сейчас спросят, где я, Париж будет в списке последним», — расстроилась Ада. Срочно требовалось подтверждение — силуэт башни или хотя бы статуя зуава на мосту. Отель на Монмартре — это значит, что рядом Сакре-Кёр и площадь Тертр, парижский вариант сквера на площади 1905 года. Там сидят художники, уговаривают прохожих на портретик — и тут же продают плоды своего творчества. Как правило, безнадежные.

В холле, где они вчера стояли в очереди за ключами от комнат, было темно.

На диване спал ночной портье — чернокожий молодец. Приподнял голову и сонно махнул рукой:

— Дор, дор! Ферме!

Дверь действительно была «фарм» — на задвижку и замок. Луна сжалилась над глупой Адой, осветила часы на стене — ровно четыре.

Ада так расстроилась!

Интересно, что подумал портье? Может, решил, что она решила выйти на заработки — с утра пораньше? Скорее всего, ничего не успел подумать — вон как нахрапывает.

Пришлось возвращаться в комнату и ждать, когда в Париже рассветет.

Как говорит мама — неприятно, конечно, зато из этого выйдет отличная история.

Кто только не описывал утро в Париже — и сам этот Париж!

Ада выходила из гостиницы зажмурившись — сейчас она увидит город, в который влюблена столько лет! Это была любовь по переписке, точнее, по чтению. Похоже на ожидание музыкального парада — когда уже слышишь звуки за углом, но еще не видишь музыкантов. Гадаешь, какие они будут. Музыка несется впереди — она всё громче с каждым шагом, но, пока оркестр не виден, можно представить его каким угодно.

Куда смотреть первым делом? В небо, исчерканное самолетами?

Ада открыла глаза — и упала в Париж, как будто сиганула с вышки. При этом она еще и просто упала, запнувшись. Напугала прохожего в шарфике — ранняя пташка, он летел за круассанами в булочную. Волновался: кричал «са ва?» и отряхивал от пыли красный свингер. Ада уговорила пташку лететь дальше, она — в порядке.

Она — в Париже!

Серые дома сплошной стеной, на крышах — армия рыжих дымоходов. Голубь курлычет — парижанин! Старушка в плюшевой шубе не по сезону — парижанка!

Ада спросила у старушки, который час. Старушка долго высвобождала запястье из плюшевого манжета, потом ответила — семь ровно.

Полтора часа до встречи с группой за завтраком.

Город смеялся, просыпаясь, и уводил Аду прочь от гостиницы — она думала выйти к холму и даже видела в просвете улиц белые купола Сакре-Кёр. Купола словно колокола — хотелось взять их за «короны» и позвенеть в каждый по очереди.

Как странно думать, что где-то в мире есть город Екатеринбург. Где-то есть мама, папа, Олень, Женечка…

Ада встала в парижскую собачью какашку. А через пять минут голубь уронил ей на плечо теплую каплю. Она не сердилась ни на собаку, ни на голубя — в сумке был носовой платок, подошву легко почистить о поребрик.

Настоящий Париж открывался Аде — как будто она перелистывала большую книгу с картинками.

Страница за страницей, улица за улицей.

Кариатиды в платьях из пыли держат на плечах балконы (одна еще как будто бы нюхала у себя подмышку — Олень так часто делала, думала, что никто не замечает).

Платаны увешаны шариками (Олень важно сказала бы — «соплодиями», она любила ботанику), как новогодние елки, а кора у них гладкая, с «военным» рисунком. Красные ромбики-вывески «Tabac». Прозрачные пакеты вместо мусорных ящиков — наследие терроризма: «Мы должны видеть весь ваш мусор». Женщина в черном пальто, с белой собачкой-дворняжкой — а ведет ее гордо, как дорогую таксу. Аромат духов — от женщины или от собачки? — накрывает Аду с головой, как штора в летний день, в открытое окно.