Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли - Кэтрин Уэбб

— О драконах? Вот как? — Амелия бросает на сестру веселый взгляд.

— Уверяю вас, никто не разбирается в этом лучше мистера Дюррана, миссис Энтвисл, — настороженно произносит Альберт. На его лице явственно отображается мысленное усилие, в глазах — тревога.

Эстер хочется потянуться к нему, взять за руку, однако за столом это было бы неприлично.

— О, нисколько не сомневаюсь, — отвечает Амелия, иронически поднимая брови.

Робин улыбается тонкой, задумчивой улыбкой, как будто над понятной лишь избранным шуткой.

Эстер отчаянно ищет способ перевести беседу на другую тему, однако Робин заговаривает раньше, чем она успевает что-то придумать.

— Существует немало свидетельств тому, что, несмотря на первичность своей природы, элементали живут жизнью куда более свободной и радостной, чем все человечество, вместе взятое. Цель теософии в том, чтобы восстановить утраченное равновесие, позволить человеку, полностью сознающему свое положение и окружение, жить свободнее, меньше зависеть от повседневности и материального мира, — сообщает он, опуская ложку и складывая руки перед собой на столе. — Джеффри Ходсон, величайший ясновидец, видел ундин — водных элементалей — в Ланкашире. Он заметил их в струях быстро текущего потока. Эти существа — некоторые из них были до двенадцати дюймов ростом — парили в радугах, образовывавшихся из-за водяных брызг, впитывая живительную энергию солнца и воды, пока ее не становилось так много, что они уже не могли ее в себя вместить. Он заметил, с какими усилиями, как сосредоточенно они собирали и удерживали накопленную энергию, пока уже не готовы были лопнуть. И тогда они испускали ее в миг наивысшей эйфории, и их краски переливались, глаза блестели от великой радости и восторга, после чего они погружались в полусонное состояние блаженной неги.

Эстер смотрит в свой суп, на ложку, которая застыла над тарелкой. Она не смеет поднять глаз ни на кого за столом. По щекам расползается густой румянец.

— И какой же вывод мы должны сделать из этого опыта? — холодно интересуется Амелия.

— Наверное, такой, что сдерживая наши… наши природные ритмы… ради социальных норм и правил, мы все дальше отодвигаем себя от уровня элементалей и от божественных процессов в природе, — говорит Робин, и в его голосе нет даже намека на что-нибудь непристойное. — Экстаз ундин, очевидно, питает воды и растения вокруг потока. Ундины же впитывают в себя жизненную силу и воды, и растений, чтобы освободиться от напряжения.

— Вы предполагаете, что… человеческие существа могут достичь подобного состояния? — спрашивает Амелия, хотя Эстер мысленно умоляет ее помолчать.

Робин переводит взгляд с Амелии на Альберта, затем на Эстер, которая, ощущая на себе его взгляд, невольно поднимает голову.

— Я предполагаю… что было бы нелишним попытаться, — говорит он.

В наступившей тишине ночные бабочки и мухи шуршат и стукаются о стеклянную люстру, заставляя дрожать маленькие подвески, а искры света — танцевать по стенам. Альберт прочищает горло.

— Не угодно ли еще хлеба, миссис Энтвисл? — предлагает он любезно.

В субботу ночью Кэт не может заснуть. Она вспоминает бабочек в столовой: утром они станут вялыми или умрут, вцепившись в складки занавесок и углы оконных рам. По непонятной причине это ее тревожит — то, что их заманили в ловушку по прихоти викария. Сестра у Эстер очень красивая, с такими же синими глазами, как у Джентльмена. Кэт просто оторопела, когда эти глаза устремились на нее в первый раз, впервые встретились с ее взглядом. Она ожидала, что ее будут бранить или читать нотации. Ожидала, что ее узнают, однако взгляд голубых глаз миновал ее, лишь беспечно скользнув по лицу, — богачи всегда так смотрят на прислугу, — и это почему-то ее оскорбило. Глубоко за полночь снизу доносится грохот. Кэт морщится, ее пульс становится чаще. Может быть, кто-то из детей упал с кровати, а может быть, Робин Дюрран рыщет по дому с неизвестной целью. Красивый, беззаботный, коварный Робин Дюрран. Чего он добивается? Хорошо бы немного поспать. Завтра к полудню возвращается Джордж. Вечером она увидится с ним, и ей не хочется выглядеть измученной, с серым лицом, вялой. Однако сон не идет. Кэт лежит, прислушиваясь.

Смерть украдкой проникает в ее комнату, чтобы составить ей компанию. Кэт проваливается в мучительное забытье, возвращаясь к смертному одру матери: тьма и мрак за задернутыми занавесками, отовсюду отвратительно пахнет кровью, и за этим запахом скрывается смрадный дух смерти, его не заглушить и не прогнать ароматами цветов, которые Кэт принесла и расставила вокруг кровати, трав, которые она бросала в огонь. Подушка матери была в багровых пятнах. Каждый раз, когда она кашляла, появлялось все больше пятен. Она с трудом поворачивала голову набок, чтобы мокрота впитывалась в подушку. Они уже не пытались вытирать ее платками. У них не было столько платков. Мать больше не поднимала головы, чтобы сплевывать в миску, и Кэт была не в силах приподнимать ее каждый раз. Очень уж часто пришлось бы это делать. Истощение организма — этот вердикт врачи вынесли еще несколько месяцев назад, и в их голосах не было ни надежды, ни намека на утешение. И мать угасала — под конец она превратилась в призрак, опустошенный, лишенный речи и сил. Глаза ее выцвели, стали серыми, как волосы и кожа. Еще одна тень в комнате. Такая непохожая на себя, такая безжизненная. Кэт определила, что мать умерла, только потому, что сип в легких затих, а потом и вовсе прекратился. Внешне она совершенно не переменилась. Кэт встала и посмотрела на нее, не совсем понимая, что делать дальше. Это прерывистое влажное сипение, размеренное, как биение ее собственного сердца, так долго было частью ее жизни, что тишина напугала ее. Она стояла дрожа и слушала, пока от тишины не заболела голова. Ей было тогда двенадцать лет.

Как только небо начинает светлеть, Кэт встает, вытряхивая из головы образы, навеянные бессонницей: о прошедших годах, о поколениях людей, которые рождаются и умирают, пока медленно тикают ночные часы. Спина ноет, мышцы затекли от долгого трудового дня и ночи, проведенной в одной и той же позе. Когда она потягивается, суставы хрустят. Она выгибает спину, словно танцовщица, ощущая, как сухожилия растягиваются, возвращаясь к жизни. Кэт умывает лицо — струи воды ударяют в таз громко, будто раскаты грома, — расчесывает волосы цвета воронова крыла, тихо одевается и беззвучно спускается по лестнице. В доме стоит тишина: люди не движутся, стены не хрустят, не шумят заключенные в ловушку бабочки, не бегают неугомонные дети. Воздух неподвижный и гладкий, как шелковое одеяло, мягкого серого оттенка. Кэт как можно тише поднимает засов на задней двери, огибает сад по самому краю, пока не выходит через боковые ворота на дорогу между живыми изгородями. Небо блеклое, почти лишенное цвета, нечто среднее между серым, желтым и голубым, — солнце еще не приблизилось к восточному горизонту. Пустой желудок урчит, и Кэт пытается вспомнить, когда ела в последний раз. Она находит под живой изгородью несколько ягод дикой земляники и медленно съедает их, наслаждаясь тем, как сок брызжет под языком.

Робин Дюрран уже ждет ее у лестницы через изгородь, которая пересекает луг. Кэт от удивления замедляет шаг, увидев его. Она была почти уверена, что он не придет, почти уверена, что этот час существует только для нее одной. Но конечно, это иллюзия, навеянная безлюдьем. На дальнем конце деревни мычит корова, и ее печальное мычание эхом разносится в неподвижном воздухе. Робин Дюрран поднимает голову, заслышав ее шаги, в предрассветном сумраке черты его лица почти неразличимы. Кэт останавливается, держась на расстоянии, и видит, как блестят его белые зубы.