Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова

– Демьян, ты ли это? – прошептал князь Володарь. – Не может быть! Такое сходство! Помоги мне, Господи! Как я мог забыть о тебе!

Володарь пал на колени, прикрыл глаза, утирая слёзы, снова уставился на изображение, надеясь, что непрошеные слёзы сотрут странное впечатление. Но этого не случилось. Любой паломник мог увидеть на стене южной галереи на верхнем этаже Святой Софии мозаичный портрет Демьяна Твердяты. Володарю никогда не доводилось видеть Демьяна Твердяту скорбящим, преисполненным смирения или удручённым. Никогда не нашивал новгородец нищенской, неопрятной одежды, но это был он. Ни пелена жгучих слез, ни странное, неведомое ранее смятение не исказили видения. Князь видел старого товарища юношеских забав, новгородского купца Демьяна Твердяту.

Звонкий голос Галактиона вырвал его из самозабвения:

– Это Иоанн Креститель, а никакой не Демиан. Подобный тип изображений называется Деисус – перед Христом стоят святые, поклоняются Ему и молят его. Хочешь, покажу другие такие изображения?

– Это лицо моего друга. Забытого давно, потерянного… О, Боже!

– Да ты дрожишь! Плачешь? – красивое лицо Галактиона, казалось, выражало искреннее сочувствие. – Не заболел? Вот уж не предполагал, что русичи так дорожат друзьями!

В словах Галактиона, в выражении его красивого лица скрывался какой-то похабный намек. Но Володарь не придал ему значения. Мысли о потерянном Демьяне, старшем товарище, наперснике детства, овладели им, и он заговорил. Сбивчиво, размазывая по щекам горючие слезы, он поведал чужому, малознакомому насмешнику, юному всезнайке, историю о бескрайней степи, что простирается вдоль северных берегов Русского моря. Об отважных всадниках, об их овцах, конях и верблюдах, об их алчных вождях и своей пагубной беспечности, о бесчинствах в степи, где опасно бродить плохо вооружённому человеку. Да и сопровождаемому сильной дружиной воителю и купцу, может статься, небезопасно плыть по морю ковыля.

– Я влюбился, понимаешь? – Володарь с надеждой смотрел на улыбающееся лицо Галактиона. – Ты видел её. Сача, половчанка…

– О, да! – был ответ.

– И она полюбила меня!

– О, да! – Галактион снова кивнул, едва сдерживая улыбку. – Она сильно любит. Отважно. Стоит возле храма и ждёт, словно ослица у коновязи. Бог даст, дождётся своего счастья. Нет, константинопольские девы не таковы. Они требовательны, преисполнены чувства собственного достоинства, даруемого знатностью и образованностью. Такую не заставишь ждать под палящим солнцем. Белизна кожи для наших женщин ценнее мужской преданности.

Но Володарь плохо внимал его ехидству. Мучительное, неизведанное ранее чувство терзало его, горло сдавила железная десница.

– Я виноват… я забывчив… я упрям… я виноват… виноват, – Володарь давился словами, но не умолкал.

Лики святых великомучеников взирали на него со смиренным сочувствием. А он говорил, изливал ехидно ухмыляющемуся юноше внезапные скорби. Зачем-то припомнил он о сговоре с Пафнутием Желей. Помянул о несметной, по их с Давыдом Игоревичем тогдашней бедности, казне, привезённой боярином Желей из Тмутаракани. Рассказал о тайном побеге из Киева, из-под дядюшкиного надзора, в половецкую степь, о встрече с вождём степняков, о странной дружбе с половцами. Снова и снова говорил он о любви к Саче и ничем не скрепляемой свободе степной жизни, об опьянении волей, о внезапном и вовсе уж неисчислимом богатстве, добытом грабежами да набегами. А потом последовал новый сговор с тмутараканскими купцами и захват приморского княжества, и снова печальное оскудение кошелька, и снова поход, на этот раз вдоль берегов Таврики, и гибель большей части дружины, и внезапное решение отправиться к византийскому престолу.

– Город Константина дарует надежду, – слова златокудрого юноши преисполнились приторного участия. – Империя воюет. Есть шанс отличиться, помогая братьям во Христе.

– Думаю отправиться в западные фемы… Может быть, в Диррахий, – вздохнул Володарь. – А лучше бы вернуться домой… но где мой дом? Может быть, на Волынь или в Киев… Да как вернёшься? Ведь сбежал-то воровски!

Князь долго, с упоением рассказывал Галактиону об охотах в днепровских плавнях, о яростных, весёлых стычках с приграничными кочевниками. Он снова и снова поминал Демьяна Твердяту. Галактион несколько раз пытался остановить его, хватал за руки. Но Володарь отстранял его с брезгливым упрямством. Юноша внимал ему в странном, внимательном молчании. Наконец Галактион исчез. Попросту сиганул в сторону, скрылся, затерялся среди богомольцев. Володарь опамятовал, утёр слезы, побрёл наугад. Ноги сами вынесли его из храма под яркое солнце опустевшей к полудню площади.

* * *

Лики Святой Премудрости грезились князю ночами. При свете дня он вздрагивал, волновался, находя в лицах уличных прохожих сходство с ликами святых.

А жизнь текла своим чередом – пустая, унылая, нищая. Кони застаивались без работы. Неугомонная Сача умаляла его сесть в седло. Володарь нехотя соглашался, и они выводили Жемчуга из конюшни.

С высоты седла город выглядел совсем иначе. На широких улицах Володарь пускал Жемчуга легкой рысцой, и толпа расступалась перед мордой коня. Кто-то кланялся, с уважением посматривая на богатую упряжь. Сача тихо сидела позади седла. Твёрдые объятия половчанки смыкались на его груди. Она прижималась щекой и грудью к намокшей от пота, линялой рубахе плотного шёлка.

– Как хорошо ты пахнешь, – время от времени шептала она на языке племени Шара.

Володарь неотрывно смотрел на купола Святой Софии. Ему хотелось снова зайти в храм, словно там и только там была его давно утраченная родина. Но он свернул в лабиринт узких уличек латинского квартала. Жемчуг замедлил шаг. Стены домов сдвинулись, объятия подруги разомкнулись, деревянные подмётки её башмаков ударили о камни мостовой. Сача взяла Жемчуга за узду, и Володарь позабыл о храмовых куполах, рассматривая причудливое переплетение цветных лент на её макушке.

Уличка привела их на небольшую площадь, из которой, как ручьи из лесного озерца, брали начало ещё две, совсем уж узкие улицы. Высокие дома отбрасывали на камни густую тень. Деревянные лестницы с резными перильцами вели на увитые цветущими растениями галереи верхних этажей. Под сводами одной из галерей, за ниспадающими побегами плетистых роз пестрели златотканые шелка. Лавочник-иудей разложил товар на дощатом прилавке. Тут же рядом стоял прикрытый расписными шелками паланкин. Полуобнажённые чернокожие носильщики расположились на отдых в тени одной из галерей. Их было восемь, юношей с девически гладкими, лишёнными волос лицами. Все в высоких тюрбанах и шёлковых сандалиях на кожаной подметке, в шёлковых же, разноцветных шароварах – прислужники богатой, а возможно, и знатной госпожи. Юноши-евнухи тихо переговаривались между собой или смиренно дремали, в то время как говорливый торгаш-иудей нахваливал свой товар и возносил благодарности матроне, почтившей высоким внимаем его лавчонку. Торгаш подносил штуку материи к носилкам. Разворачивал, нахваливал, выбегал на середину тихой площади, где солнечные лучи оживляли игру красок на нежном шёлке. Дама снисходительно улыбалась ему из паланкина. Володарь засмотрелся на огненный ореол, осенявший её головку, и совершенно позабыл о Саче. Наперсница матроны, сидевшая напротив неё в паланкине, громко препиралась с торговцем. Звуки её голоса, подобно летучим тварям, взлетали над площадью. С головы до пят покрытая чёрным, мерцающим шелком, старуха и голосом, и видом походила на огромную ворону. Её ромейский выговор походил на речь Володарева старого наставника, монаха Михаила, который обучал княжеских детей греческому языку.