Шепот гремучей лощины - Татьяна Корсакова

От земли шел пар. И пахла земля хорошо: прелыми листьями, просыпающейся грибницей, подмороженным мхом. Может быть и получится не просто помереть, как пес шелудивый, а сначала уснуть, как человек.

Не получилось. Не дал пес. Темный пес бухнулся рядом, прямо перед лицом Григория положил зайца. Чтобы заяц не сбежал, легонько придавил когтистой лапой. Во взгляде его читалось презрительное: ладно, не хочешь полноценный обед, ешь десерт. Десерт было жалко, но совсем не так жалко, как Ваську Зверобоя. Десерт если и вызывал в Григории моральные страдания, то не такие мучительные. Десерт был… нет, нельзя на такие страшные вещи говорить «вкусно»! Заячья кровь не была ни едой, ни десертом. Для Григория она была лекарством.

От первого глотка его вырвало. Пришлось постоять на четвереньках, помотать головой, отдышаться. Отпустило. А если еще и глаза закрыть, то почти нормально.

В себя Григорий пришел минут через пятнадцать. Пришел бы, наверное, позже, если бы не Горыныч. Трехглавый мягко ткнул его лапой в плечо. Ткнул мягко, а Григорий откинулся навзничь, полежал так, разглядывая колючие белые звезды, прислушиваясь к тому, что творилось внутри. Внутри разливалось тепло. То самое тепло, которое делало его больше живым, чем мертвым, которое возвращало силы. Уже вернуло.

Он встал, с благодарностью погладил по черепушке костяную башку, как самую шуструю и любопытную.

– Спасибо, друг! – сказал прочувствованно.

Горыныч снисходительно фыркнул, одной из голов многозначительно посмотрел на храпящего Зверобоя.

– Людей нельзя. – Григорий поежился. – Чем же я тогда буду отличаться от этих гадов?

Сказать по правде, он и сейчас не сильно отличался. Если только самой сутью. Когда суть его была сыта и довольна, человеческого в нем становилось изрядно больше, чем наполовину. Интересно, надолго ли хватит ни в чем не повинного зайца? Пока сроки приема «лекарства» были не ясны, но успокаивало уже то, что можно обойтись зайцем или другой какой зверюшкой.

Горыныч проводил его до границы лагеря, а потом вернулся обратно в темноту. Хоть бы Зверобоя не загрыз. Все-таки Зверобой на него три дня охотился. Трехглавый мог и обидеться.

В избу Григорий вернулся так же незаметно, как и вышел из нее, замер на пороге, прислушиваясь и осматриваясь. После «лечения» все его чувства сделались острее и ярче. Про вернувшуюся силу он боялся даже заикаться, чтобы не спугнуть вновь обретенный фарт. На цыпочках он прокрался мимо всхлипнувшей во сне Лидии, замер на мгновение, борясь с желанием заглянуть в ее кошмар, и двинулся к ведру с водой. Хотелось пить. Это была самая обыкновенная человеческая жажда, не имеющая ничего общего с жаждой упыриной. Ну и кровь с лица и рук лучше бы стереть, чтобы не возникло вопросов. Босые ноги он вытер о лежащую на пороге тряпку. Как получилось, так и вытер. Во всяком случае, старался.

Когда с гигиеническими процедурами было покончено, взял со стола зеркальце, взглянул на свое отражение. Подумалось вдруг, что не будет никакого отражения, не дано такого упырям. Но нет, из зеркальных глубин на него смотрел измученный, исхудавший, но вполне себе живой мужик. Григорий оскалился, с пристрастием изучил зубы. Крепкие, белые – обычные. Памятуя о том, какие клыки были у садовника Гюнтера, нажал на десну, проверяя, все ли там нормально с его собственными клыками. Клыки были самые обыкновенные. И чем только зайца жевал?.. От этой скоротечной мысли Григория замутило. Но тошнота тоже оказалась скоротечной. На смену ей пришла сонливость.

Перед тем, как улечься в койку, он подкрался к Лидии, поправил сползшую с плеч пуховую шаль, принюхался. От нее по-прежнему пахло чем-то медово-сладким, и по-прежнему запах этот будоражил. Но на сей раз, слава богу, не гастрономические чувства. Григорий облегченно вздохнул и нырнул под тонкое армейское одеяло. Когда он провалился в глубокий сон, к лагерю уже подкрался рассвет.

Теперь девочка с косичками приходила к Севе каждой ночью, брала за руку, заглядывала в глаза, но больше ничего не говорила. То ли не хотела, то ли не могла разговаривать. А может на что-то обиделась. Девочка молчала, а ему вдруг стало жизненно важно узнать, что ей нужно. Ведь зачем-то же она к нему приходит, что-то пытается до него донести. Так он промучился две ночи, а на третью вдруг понял, на кого она похожа. Не понял даже, а почувствовал.

Девочка из замка была похожа на Таню, как если бы была ее младшей сестренкой. Или не сестренкой? В том, что это не Таня, Сева был уверен. Ему бы хотелось, невыносимо сильно хотелось увидеть ее снова. Хотя бы во сне. Но это была не она. Это была?..

– Ну же, Всеволод! Посмотри мне в глаза! – И не голос, и не просьба, а словно бы мысль. То ли его, то ли чужая.

Не его точно, вот ее – девочки.

– Впусти меня. Не противься. Дай показать.

Вот она чего хочет, синеглазая. Хочет к нему в голову, чтобы показать. А на словах что же? Или нет в его сне подходящих слов?

– Закрываешься… Даже во сне закрываешься. Первый раз получилось, а теперь никак. Слабею… Последний шанс, Всеволод. И у меня, и у тебя, и у нее.

– У кого? – Девочка смотрела на него снизу вверх. Строго смотрела, по-учительски… – Ольга Владимировна?!

– Кончается мое время, Всеволод. Я и так задержалась больше отведенного и сделала больше дозволенного. Опусти мост, мальчик…

Какой мост? Во сне все такое зыбкое, непонятное. То ли мысли, то ли воспоминания, то ли грезы.

– Это твой замок, тебе виднее. Опусти мост, я покажу.

Сева огляделся. Его замок? Все вот эти башни, бойницы, кованые ворота его?! Раньше все было белокаменное, ажурное, парящее. А теперь серое, ощетинившееся, неподъемное… Вот этот подъемный мост… Его опустить?

Только подумал, как мост со скрежетом пошел вниз, а башня, ближайшая к нему, начала рушиться.

– Не бойся, я успею. – Девочка взяла его за руку, заглянула в глаза…

Сева проснулся в холодном поту, вскинул руки, уклоняясь от летящих на голову камней, и лишь потом открыл глаза.

– Кошмар, блондинчик? – спросил Митяй почти сочувственно. – Упыри снились? Мне они почти каждую ночь снятся. Я хоть не ору во сне?

– Не орешь. – Сева покачал головой, а потом неожиданно для самого себя сказал: – Мне нужно уйти.

– Куда? – Насмешки в Митяевом голосе поубавилось.

– Туда.

– Хочешь своими глазами увидеть?

Все-таки научились они понимать друг друга с полуслова.

– Да.

– Не будет там ничего, Сева. – Уже и по имени называет. Верный признак, что волнуется. – Если и были какие следы, так их давно снегом замело.

– Нет больше снега, весна на дворе. – Из медного таза Сева зачерпнул воды, плеснул себе в лицо.

– Но и следов никаких тоже не осталось. Сева, ты меня сейчас послушай, только не кипятись, просто попытайся понять. Нет ее больше, понимаешь? Мамки моей нет, и Танюшки твоей нет. Ни я мамку мертвой не видел, ни ты Танюшку, но это ничего не меняет. Их больше нет в живых.