До конца времен. Сознание, материя и поиск смысла в меняющейся Вселенной - Брайан Грин

Стоит поиграть с этими частицами, и знакомые качества могут исчезнуть в одночасье. Именно этот опыт помог мне примирить рациональные представления о физике с интуитивным чувством собственного разума.

Повседневный опыт и повседневный язык наполнены отсылками, явными и скрытыми, к свободе воли. Мы говорим о выборе и принятии решений. Мы говорим о действиях, зависящих от этих решений. Мы говорим о последствиях, которые эти действия вызывают в нашей жизни и в жизни тех, с кем мы соприкасаемся. Опять же, наш разговор о свободе воли не подразумевает, что все эти слова бессмысленны или что их нужно ликвидировать. Все это говорится на языке, уместном в истории человеческого уровня. Мы действительно делаем выбор. Мы действительно принимаем решения. Мы действительно совершаем поступки. И эти поступки действительно вызывают последствия. Все это реально. Но поскольку история человеческого уровня должна быть совместима с редукционистским описанием, нам необходимо усовершенствовать язык и представления. Нам нужно отставить представление о том, что наш выбор, наши решения и действия проистекают исключительно из источника внутри каждого из нас, что порождаем их мы сами совершенно независимо, что рождаются они из размышлений, выходящих за рамки физического закона. Нам следует признать, что, хотя ощущение свободы воли реально, способность осуществлять свободную волю — способность человеческого разума выходить за рамки законов, которые управляют физическим ходом вещей, — таковой не является. Если мы интерпретируем «свободу воли» заново именно как это ощущение, то наши истории человеческого уровня станут совместимы с редукционистским описанием. А с учетом смещения акцента с абсолютного источника на освобожденное поведение мы сможем получить неопровержимую и далеко идущую разновидность человеческой свободы.

Что же касается происхождения жизни, не существует точно определенного момента, когда возникает сознание, или появляется рефлексия, или рождается ощущение свободы воли. Но археологическая летопись подсказывает, что около 100 000 лет назад или, возможно, ранее у наших предков все это начало появляться. Первые люди возникли уже довольно давно. Теперь мы можем оглядеться вокруг и подумать.

Что же мы сумели сделать с такими мощными инструментами?

Закономерности — ключевой элемент человеческого опыта. Мы выживаем потому, что можем чувствовать ритмы мира и отзываться на них. Завтрашний день будет отличаться от сегодняшнего, но под слоем поверхностной суеты все мы полагаемся на постоянные, устойчивые качества. Солнце встанет, камни будут падать, вода — течь. Эти и бессчетное количество других схожих закономерностей, с которыми мы сталкиваемся постоянно, глубоко влияют на наше поведение.

Инстинкты принципиально важны, и память имеет значение, потому что закономерности действуют.

Математика есть олицетворение закономерности. Используя горстку символов, мы можем выразить закономерность экономно и точно. Галилей сформулировал это кратко, заявив, что книга природы, в которой, по его глубокому убеждению, Бог проявился столь же явно, как в Библии, написана на языке математики. На протяжении следующих столетий многие мыслители пытались найти светский вариант этой формулировки. Может быть, математика — это язык, который разработало человечество для описания встреченных закономерностей? Или математика — это источник реальности, воспроизводящий закономерности мира в соответствии с математическими истинами? Моя романтическая чувствительность склоняет меня к последнему. Как чудесно воображать, что наши математические манипуляции касаются самых основ реальности. Но моя не столь сентиментальная часть допускает, что математика — это язык нашего собственного изобретения, разработанный отчасти из-за излишней склонности к закономерностям. В конце концов, математика вряд ли значительно способствует выживанию. Редко кому из наших предков размышление над простыми числами или вычисление квадратуры круга помогало добыть обед и еще реже — давало возможность оставить после себя потомство.

В современную эпоху способности Эйнштейна установили несравненный эталон проникновения в ритмы природы. И все же, хотя его наследие можно коротко изложить всего горсткой математических предложений — выразительных, точных и масштабных, — вылазки Эйнштейна в отдаленные уголки реальности не всегда начинались с уравнений. Или хотя бы с языка. «Я часто думаю музыкой! — так он это описывал. — Я вообще очень редко думаю словами»2. Возможно, ваши мыслительные процессы похожи на эйнштейновские. Мои — нет. Временами, когда я сражался со сложной задачей, у меня случались внезапные вспышки озарения, отражающие тот или иной мозговой процесс, протекающий ниже осознанного восприятия. Но когда я в сознании, даже в тех случаях, когда я при помощи мысленных образов пытаюсь отыскать путь к решению, было бы натяжкой сказать, что слова при этом отсутствуют, или провести какую-то параллель с музыкой. В большинстве случаев я добиваюсь успеха в физике, играя уравнениями и делая выводы в виде обычных предложений, которые записываю от руки в блокнотах, заполняющих одну полку за другой. Сосредоточившись, я часто разговариваю сам с собой, обычно про себя, а иногда вслух. Слова играют в процессе принципиально важную роль. Хотя формулировка Витгенштейна «Границы моего языка означают границы моего мира»3 представляется мне слишком широкой по охвату, — я не сомневаюсь, что существуют жизненно важные аспекты мысли и опыта, которые стоят вне языка, и к этому вопросу мы еще вернемся, — без языка моя способность к определенного рода ментальным действиям несомненно уменьшилась бы. Слова не только выражают рассуждения, они оживляют процесс. Или, как сказала с несравненным изяществом Тони Моррисон: «Мы умираем. В этом, может быть, и состоит смысл жизни. Но мы порождаем язык. В этом, может быть, мера нашей жизни»4.

Для всех — за исключением выдающихся гениев, а может быть, и для них тоже — язык необходим, чтобы дать волю воображению. При помощи языка мы можем описать образ, рядом с которым реальный мир являет нам бледное подобие гораздо более богатых возможностей. Мы можем вызывать образы, реалистические или фантастичные, в сознании людей — далеких и близких. Мы можем передавать полученное тяжким трудом знание, заменив сложность открытия простотой обучения. Мы можем делиться планами и согласовывать намерения, продвигая таким образом совместные действия. Мы можем соединить наши индивидуальные творческие способности в невероятно мощную совокупную силу. Мы можем заглянуть в себя и признать, что мы, сформированные эволюцией, способны тем не менее подняться над нуждами выживания. И мы можем изумляться тому, как тщательно выстроенный набор тонов, переходов, шипения и пауз способен передавать понимание природы пространства и времени или создавать трогательный образ любви и смерти: «Уилбур так никогда и не забыл Шарлотту. Хотя ее детей и внуков он тоже очень любил, никто из молодых пауков не смог занять в его сердце место, принадлежавшее ей, и только ей»5.

При помощи языка мы беремся за написание коллективного нарратива, многослойной истории, чтобы разобраться в собственном опыте.

Первые слова

Говорят, что первый человек представился своей даме словами знаменитого палиндрома "Madam I'm Adam"6, но на самом деле никто не знает, когда мы начали говорить и почему. Дарвин предполагал, что язык возник из песни, и считал, что люди, наделенные талантом Элвиса, могли успешнее привлекать партнеров и, таким образом, обильнее засеивать последующие поколения талантливыми певцами. Со временем их мелодичные звуки должны были постепенно превратиться в слова7. Менее прославленный современник Дарвина Альфред Рассел Уоллес, открывший параллельно с ним эволюцию путем естественного отбора, смотрел на вещи иначе. Он был убежден, что естественный отбор не в состоянии пролить свет на способности человека к музыке, к искусству и, в частности, к языку. На конкурентной арене выживания наши поющие, рисующие и болтающие предки не имели, по мнению Уоллеса, никаких преимуществ перед своими менее экспрессивными родичами. Уоллес видел лишь один путь: «Мы должны, следовательно, признать возможность того, — писал он в популярном журнале Quarterly Review, — что в развитии рода человеческого Высший Разум применил те же законы для более благородной цели»8. Слепые во все прочих случаях законы эволюции в этом случае, вероятно, были обузданы Божественной силой и направлены на развитие коммуникации и культуры. Дарвин, прочтя статью Уоллеса, пришел в ужас и отозвался подчеркнутым «нет»9 на полях. Уоллесу он написал: «Надеюсь, вы не убили до конца ваше собственное и мое дитя»10.