Бенкендорф. Правда и мифы о грозном властителе III отделения - Ольга Игоревна Елисеева

"Неприятель внезапно атаковал передовую цепь нашу. Поэт… не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутится на аванпостах". Пушкина едва вывели "насильно из передовой цепи казаков в ту минуту", когда он, "схватив пику после одного из убитых казаков, устремился против неприятельских всадников… Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собою незнакомого героя в круглой шляпе и в бурке".

Зато теперь можно было писать: "Был и я среди донцов,/ Гнал и я османов шайку". Или про "тихий Дон" и "ариачайскую струю", которую пьют кони, свернув домой. Звучит не хуже "кастальского ключа". Вот за такими оборотами родного языка, а вовсе не ради од стоило ездить на Кавказ.

Любопытно, что если в стихах поэт предостерегал казака: "Не рвися к бою!" — то в жизни опытные вояки-донцы были "чрезвычайно изумлены" поэтическим порывом "героя в круглой шляпе". А потому финал стиха:

может быть обращен и к самому поэту. Он имел шанс оказаться и на пике, и без головы. Потом командиров по цепочке от Паскевича и вниз распекали. А если бы случайная пуля, случайный клинок… Он — дитя. Но вы-то взрослые люди!

Согласно Вальховскому, командующий, устав нянчиться с поэтом, вызвал его к себе и сказал: "Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России; вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно". На это "Пушкин порывисто поклонился Паскевичу и выбежал из палатки, немедленно собрался в путь, попрощавшись с знакомыми и друзьями, и в тот же день уехал".

Так ли? Возможно, причиной стала распространявшаяся чума, как настаивал в "Путешествии в Арзрум" сам поэт, "вообразивший ужасы карантина". Но если Вальховский ближе к истине, то Паскевич фактически выгнал Пушкина в Пятигорск. После подобного од ждать не приходилось. Напрасно Иван

Федорович попытался раздувать усы и негодовать в письме к Жуковскому: "Заря достопамятных событий Персидской и Турецкой войн осталась невоспетою".

Ко времени этого письма Паскевич уже мог полюбоваться на свой портрет в "Бородинской годовщине":

Мало. Особенно если сравнивать с державинскими щедрыми "Водопадами". Булгарин, всегда верно чувствовавший настроение в правительственных кругах, почел долгом обидеться: "Мы думали, что великие события на Востоке… возбудят гений наших поэтов, — мы ошиблись. Лиры знаменитые остались безмолвными… сердцу больно".

"ЧРЕЗВЫЧАЙНО ЗАБАВНО"

В тот момент жаловаться не следовало. Отсутствие похвалы — еще не ругань. Через несколько лет Паскевичу предстояло узнать, что значит "поэтическая неблагодарность". В 1835 г., когда отношения Пушкина с правительством были далеко не самыми близкими, вышло "Путешествие в Арзрум", созданное на основании записей 1829 г. И всем, кто читал, в том числе голубым мундирам, стало ясно — лучшего военачальника императора осмеяли.

За что? Знаменитое сражение 19 июня у Саганлу, когда Паскевичу удалось за один день разбить две турецкие армии, вызывало множество противоречивых суждений.

Прочитаем мнение Бенкендорфа, ясно выразившего официальную точку зрения, но не скрывшего опасности, в которой находился Кавказский корпус: "Отступление [вражеского] авангарда открыло неприступную вражескую позицию, расположенную среди скалистых и непроходимых утесов. Главнокомандующий принял решение обойти ее, предпочитая кратковременно рискнуть безопасностью своих коммуникаций, чем произвести впечатление, что он испугался и медлит перед лицом врага. Трудным маршем через горные вершины и перевалы, еще покрытые снегом, он произвел свой маневр, сопровождаемый всеми многочисленными армейскими обозами, которые часто на руках пересекли горы и были спущены вниз". Паскевич "обошел горы, занятые противником, и вышел на равнину". Дав солдатам краткий отдых для приема пищи, командующий повел их на неприятеля. "Сражение началось одновременно во всех пунктах", а когда победа была одержана, "появились новые войска, прибывшие из Эрзерума". Паскевич ввел в дело свежий арьергард и вновь одержал победу.

"Неприятель был опрокинут, и его преследовали со шпагой в руке на протяжении 30 верст почти до самого наступления ночи. В ходе этого блестящего преследования в наши руки попала артиллерия, обозы, военные припасы, часть оружия и лошадей".

В голосе Бенкендорфа, старого кавалериста, слышится восхищение. Совсем иначе смотрели на дело и вчерашние враги, и вчерашние союзники России. Только Булгарин считал, будто действия на Кавказе "удивили мир и стяжали уважение просвещенных народов". Вернее, так полагалось писать. На деле европейские умеренные политики опасались за "равновесие", а у более впечатлительных началась истерика, чреватая для Петербурга дипломатическим, торговым и публицистическим противостоянием.

Актом последнего и была книга французского консула Виктора Фонтанье "Вояж на Восток, предпринятый по приказанию французского правительства в 1830–1833".

Автор побывал в Анатолии, с турецкой стороны, и о том, что происходило на Кавказе, мог знать только понаслышке. Тем не менее он высказал весьма болезненную для русского правительства точку зрения об отрыве от коммуникаций, который позволил себе Паскевич.

Подтекст понятен. Франция в 1830-х гг. становилась все более и более враждебна России. В ее публицистике, как во второй половине XVIII в., когда шли победоносные екатерининские войны, или накануне наполеоновских кампаний, вновь громко звучали голоса о ничтожестве северной империи и ее агрессивности. Доказать, что самый яркий полководец царя — граф Эриванский, князь Варшавский, — на самом деле опрометчив и его не следует бояться, было весьма выгодно.

Кроме того, француз допустил бестактность, задев Пушкина, как "барда, находившегося в свете", который отозвался на поход только сатирами. Поэт не решился опубликовать "все", что было написано в 1829 г., то есть свои дневниковые записи. Из текста выходило, что Пушкин уже тогда понимал опасность маневров Паскевича и не одобрял их.

В 1-й же главе дано осуждение Паскевича как стратега устами Ермолова: "Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно; говоря о легкости его побед, он сравнивал его с Навином, перед которым стены падали от трубного звука, и называл графа Эриванского графом Ерихонским. "Пускай нападет, — говорил Ермолов, — на пашу не умного, не искусного, но только упрямого… и Паскевич пропал"". Далее по тексту автор "Путешествия в Арзрум" обнаруживал, говоря словами Ю.Н. Тынянова, "тонкую военную осведомленность", которую почерпнул в беседе с Ермоловым.

Стремясь опровергнуть мнение французского консула, поэт писал в Предисловии: "Я не вмешиваюсь в военные суждения. Это не мое дело. Может быть, смелый переход через Саган-лу, движение, коим граф Паскевич отрезал Сераскира от Осман-паши, поражение двух неприятельских корпусов в течение одних суток, быстрый переход к Арзруму; углубление нашего пятнадцатитысячного войска на расстояние пятисот верст, оправданное полным успехом, — все это может быть в глазах военных людей чрезвычайно забавно".