Медальон льва и солнца - Екатерина Лесина

Плавная размеренная речь Бальчевского убаюкивала. Семен моргнул, потом еще раз моргнул, отгоняя сон, пальцем поскреб черное покрытие дивана, пытаясь определить – кожа или нет, не определил, но едва не расплескал остывший чай. Прав Венька, серьезнее к делу относиться надо, а то мысли в голове нерабочие, про вчерашний день и про Марину.

Она вот так же говорила, мягко, успокаивающе, рассказывала о чем-то, а он не слушал, только поддакивал иногда, часто не в тему, тогда Марина сначала хмурилась, а потом начинала хохотать, громко, заливисто и немного обидно.

– Там Вальку и встретил, мы же с ней в одном классе учились, за одной партой сидели, только я ее поначалу не узнал, она ж тихоня была, из отличниц, а тут смотрю – деловая мадам, вся из себя красавица. Ко мне сама подошла, представилась. Мы еще долго потом говорили про то, как жизнь людей меняет, одни вниз, другие вверх, и никогда не угадаешь, кому повезет, – Георгий Сергеевич вздохнул. – Ну и в разговоре-то выплыло, что она директор, а я заодно и про «Сны» эти припомнил, одно к одному и сложилось. Валя визитку оставила, в любое время, мол, обращайся, если что. Когда с Жуковым вопрос встал, я и вспомнил. В приличное место его одного не пошлешь, забухает, а в «Сны» народ оздоравливаться едет, там спиртного не держат. Можно и Валю попросить, чтоб присмотрела. Идеальный вариант.

– Ясно. – Венька приподнялся было, потом, точно вспомнив что-то, сел обратно и, хлопнув ладонями по мягким подлокотникам кресла, спросил: – А она сама что за человек?

– Валя? – Бальчевский задумался. – Ну… как вам сказать… мы же сколько лет не виделись, а потом случайная встреча, особых выводов не сделаешь. В школе тихая была, беспомощная, натуральная курица, у нее еще отец очень строгий был. Вроде как они из деревни переехали… что еще? Ну, школу закончила, ну, разошлись, а дальше только то, что она сама рассказывала. Не знаю, могу ли…

– Можете, – уверил Венька.

– Она все-таки дозрела до бунта, попыталась поступить в театральный, естественно, не поступила, без подготовки-то и с ее данными смешно – она сама так и сказала: смешно – было надеяться, тем более что актриса у них в семье уже имелась.

– Сестра?

– Да нет вроде, у нее сестер не было… и братьев тоже, – Бальчевский нахмурился. – Вот вспоминаю сейчас, она как-то странно это говорила, с такой вот улыбочкой… обиженной, что ли? Или расстроенной? Задумчивой? Нет, не скажу, вот как бы… – Георгий Сергеевич щелкнул пальцами. – Не то все.

– Разберемся, – пообещал Семен. И Бальчевский, кивнув, продолжил:

– Ну… что еще? По образованию она вроде педагогом стала. Не уверен. Она упоминала, но вот как-то выскочило из памяти. Дочка у нее… не замужем, вдова, кажется. Деньги на бизнес от мужа остались, вложила, работает. Все вроде как. Покрасилась еще.

– То есть?

– Ну, рыжая она была, а теперь брюнетка. Но ей идет, у нее лицо такое… интересное. Пластика, наверное, потому что ничего от прежней Калягиной и не осталось.

– Калягиной? – переспросил Венька.

– Это ее девичья фамилия, я ж новой-то не помню… а сказала – Калягина, я и сообразил моментом, что это – Валька. А что с фамилией? Не так что-то?

– Нет, все так. Спасибо. – Венька поднялся и, махнув рукой, сказал: – Пошли. Вы, Георгий Сергеевич, извините за беспокойство, но если что…

– Да, да, конечно, если что, то непременно обращайтесь. Буду рад.

Правда, на постной физиономии Бальчевского радости Семен не заметил.

– А знаешь, интересно получается, – заметил Венька, оказавшись на улице. – Очень интересно… помнишь фамилию первой потерпевшей? Тоже Калягина… как тебе совпаденьице?

«Мы хорошо устроились благодаря отцовской предусмотрительности и деловому складу ума. Это матушка говорит. У нас нет нужды обременять себя работой, некоторая же экономия, невозможность потакать капризам, временна. Все же как это чудесно – оказаться вновь на свободе. Я и не предполагала, в каком плену жила.

Марье выслали денег на Людочку, думаю, следующей весной, когда мы хорошо обустроимся, можно будет говорить о переезде. Н.Б.».

Проснулась я очень рано. На улице уже рассвело, но предутренний воздух сохранил чистоту и свежесть. Где-то рядом пересвистывались птицы, на траве блестела роса, и солнце, только-только взобравшееся на небосвод, было удивительно нарядного, ярко-желтого цвета.

– Встала? – Жуков выбрался на улицу, остановился на пороге, зевая, пробурчал: – Рань какая…

– Разбудила? – Мне не хотелось его будить, он спал в холле, на диване, подсунув сложенные лодочкой руки под щеку, прижав локтем полусползший плед и обиженно нахмурившись, точно видел во сне что-то не очень приятное.

– Дверью хлопнула. – Никита вздрогнул и, обняв себя, пожаловался: – В дом иди! Холодно ведь!

– Свежо.

– Холодно, – упрямо повторил он и набычился. Сонный, на щеке красные отпечатки, волосы слева примялись, а справа дыбом стоят, и лицо опухшее. – Мне по утрам всегда холодно. Пошли в дом, не стой тут.

В доме было по-утреннему сумрачно, Жуков, забравшись на диван, закрутился в плед и, уставившись на меня печальными сонными глазами, поинтересовался:

– Ну?

– Что «ну»? – После улицы в доме было как-то… скучно, что ли. Свет, проникающий в окна, казался таким же искусственным, как и медвежья шкура на полу.

– Рассказывай, куда собиралась. Без меня, между прочим.

– Никуда. Просто подышать.

– Не верю, – высунув из складок руку, Жуков кое-как пригладил волосы.

– Ну и не верь. Я вообще тебя…

– Ни о чем не просила, – закончил он, шмыгнув носом. – А я, между прочим, целую ночь на жестком диване, под одним пледом! Замерз, и шея болит, и вообще беспокоился, а она – не просила… Нельзя быть такой… ладно, проехали. Наверное, даже хорошо, что ты встала. Вещи соберешь и адью… – Он широко и сладко зевнул, мотнул головой и изменившимся, хрипловатым голосом закончил: – Домой вернешься и обязательно к другому врачу запишись, только к специалисту, ясно?

Ясно… ясно, что пока ничего не ясно, я об этом и думала там, на пороге. Воздухом дышала и думала, и мысли были такими же кристально чистыми, свежими и легкими, как сегодняшнее утро. И логичными. Вероятно, Никита верно говорит, мне лучше бы уехать, но… во-первых, если он прав и дело в том, что нас с ним хотят убить, то, уехав, я ничего не добьюсь. В том смысле, что ни на шаг не приближусь к пониманию того, кому понадобилось избавляться от меня столь мудреным способом. Во-вторых, тронь милейшего Викентия Павловича, и окажется, что всего-навсего произошла ошибка, он покается, принесет извинения и, возможно, компенсирует моральный ущерб, но заказчика не выдаст. Ну а в-третьих, нельзя бросать Жукова.

– Ты это серьезно? Марта, ты это серьезно?