Другая жизнь - Филип Рот

Твоя приверженность сионизму имеет, на мой взгляд, мало общего с реальностью; ты говоришь, что теперь чувствуешь себя настоящим евреем, евреем до мозга костей; что раньше ты подвергался опасности — психологически жил в смирительной рубашке антисемитизма, разгулявшегося в Нью-Джерси. Но твои слова не делают эту эскападу оправданной, если говорить о подлинности ощущений. Наоборот, твой случай — это классика. Сионизм, насколько я понимаю, родился не из заветной мечты евреев о том, что они когда-нибудь перестанут жить в вечной опасности, что они перестанут существовать в изоляции, перестанут подвергаться жестокостям, социальной несправедливости и преследованиям всяческого рода. Сионизм родился из четко осознанного желания избавиться от всего, что кажется типичным в поведении евреев и с точки зрения сионистов, и с точки зрения европейцев-христиан, — из желания коренным образом изменить сами формы существования евреев. Созидание другой жизни — это с самого начала было ядром антимифа. Это одна из разновидностей легендарных утопий, манифест человеческой трансформации в самом крайнем его проявлении, — и с самого начала эта утопическая идея была обречена, неосуществима в том виде, как она была задумана. Еврей может стать новым человеком, если он этого захочет. В первые дни существования нового еврейского государства эта идея нравилась всем, кроме арабов. Весь мир болел за евреев, за их успехи, так же как и сами «новые евреи» гордились собой и своими достижениями на своей земле. Именно поэтому, я думаю, Израиль в одночасье стал очень популярен: нет больше типичных евреев, вот здорово! Во всяком случае, теперь я понимаю, почему ты попал под действие гипноза в сионистской лаборатории, проводящей над евреями эксперимент под названием «Израиль»; когда я думаю о тебе в связи с данными обстоятельствами, для меня это перестает быть загадкой. Вся мощь, все возможности для изменения реальности воплощаются для тебя в Мордехае Липмане. Мне не нужно говорить о том, что власть оружия для изменения реальности тоже имеет определенную привлекательность.

Мой дорогой Ханок (я заклинаю тебя именем того анти-Генри, которого ты хочешь откопать в Иудейских холмах), надеюсь, что тебя не убьют, пока ты будешь искать новые пути. Если своим врагом ты считал слабость, пока находился в изгнании в Саут-Оранж, то на твоей родине в Израиле твоим врагом может оказаться избыток силы. Ее нельзя преуменьшать — не у каждого хватает мужества в сорок лет рассматривать себя как сырую глину, из которой можно слепить что угодно; не у каждого есть силы расстаться с уютным, благополучным существованием, когда оно становится безнадежно чужим, и добровольно принять на себя все трудности, связанные с переездом в новое место. Никто не уезжает так далеко, как ты, и — как видно по всем признакам — не адаптируется к новому образу жизни так легко, как ты, благодаря своей дерзости, или упрямству, или безумию в чистом виде. Мощную жажду обновления (или, как это называет Кэрол, диверсии против семьи) нельзя утолить — она требует немалых физических усилий. Несмотря на лишающее тебя силы духа поклонение Липману — харизматической личности с удивительной жизнестойкостью, — ты фактически более свободен и более независим, чем мне показалось вначале. Если правда состоит в том, что ты подвергаешь себя жестким ограничениям и живешь в чудовищном разладе с самим собой для собственного удовольствия, тогда ты прав, ты мудро используешь свою силу воли, и все, что я раньше наговорил тебе, не имеет никакого значения. Может быть, там тебе и место, может, именно этого тебе хотелось всю жизнь — заниматься военным ремеслом, в котором отсутствует чувство вины.

Кто знает, возможно, через пару лет твоя жизнь изменится и у тебя появятся более веские причины для обитания на исторической родине, которые будут понятны мне (при условии, что ты будешь еще поддерживать связь со мной), и твои мотивы для переселения в Израиль будут совпадать с мотивами многих людей, которые там живут; другими словами, причины твоего переезда станут более весомыми и значимыми, чем те, которые есть у тебя сейчас. Несомненно, сионизм — весьма тонкая материя, он выражает не только еврейское мужество и храбрость, поскольку евреи, совершающие храбрые и мужественные поступки, — это не исключительно израильтяне или сионисты. Нормальный/ненормальный, сильный/слабый, мы/я, добрый/не очень добрый, — но есть еще одна противоположность, еще одно различие, о котором ты практически ничего вчера не сказал: иврит/английский. В Агоре только и разговоров, что про наступление антисемитизма, про возрождение еврейского самосознания, про приход евреев к власти, но от твоих друзей я и слова не слышал об иврите и реальности огромной культуры, которую этот язык несет с собой. Скорее всего, я заговорил об этом потому, что я писатель, но до сих пор не могу понять, почему это никому не приходит в голову, ведь ты в первую очередь окружил себя ивритом, попал в его среду, а не в атмосферу героики; точно так же, как если бы ты навсегда уехал в Париж, ты бы жил в атмосфере французского языка, и на этом языке ты бы мыслил и приобретал жизненный опыт. Излагая мне свои доводы и объясняя, почему ты решил остаться в Израиле навсегда, ты, к моему удивлению, талдычил про героизм, мужество и применение силы, но ни слова не сказал о культуре, в которую погрузился. Или, быть может, ты еще придешь к этому, когда начнешь чувствовать утрату родного языка и англоговорящей среды, которую, на мой взгляд, ты так глупо бросил.

По правде говоря, если бы я встретил тебя на улице Тель-Авива с девушкой в обнимку и ты бы сказал мне: «Мне нравится солнце и запах фапафелей[90], мне нравится иврит, я продолжаю работать стоматологом и прекрасно себя чувствую в еврейском мире», вот тогда бы у меня не возникло ни слова возражения. Это бы соответствовало тому, что я называю «нормальным», я бы лучше понял такое твое поведение, чем твое стремление войти в историю народа, которому ты не принадлежишь. Я не понимаю твоего желания разделять идеи и участвовать в действиях, которые многие люди считают неоспоримыми для себя, потому что они строят новую страну; у них не было надежды, не было будущего, и любое начинание представляло для них очень сложную задачу. Сама эта идея, несомненно, была блистательной, гениальной, необыкновенно смелой и мощной в тот исторический период, но, еще раз повторяю, с моей точки зрения, она не имеет к тебе никакого отношения.

А пока что — даже если я буду напоминать тебе нашу мамочку, которая всякий раз напутствовала тебя этими словами, когда ты, старшеклассник, уходил на тренировку по бегу с барьерами, — я хочу сказать тебе: «Ради бога, будь осторожен, береги себя». Я не хочу приезжать сюда в следующий раз для того, чтобы забрать твои останки.

Твой единственный брат Натан

P. S. По моей подписи ты можешь видеть, что я не удосужился сменить свое имя, хотя в Англии, в поисках своего анти-Я, при старом удостоверении личности я скрываюсь под инициалами Н. Ц.

Далее я занес в свою записную книжку все, что запомнил из разговора с Кэрол, состоявшегося накануне вечером; разница во времени с Нью-Джерси составляла семь часов, и Кэрол уже собиралась готовить детям ужин, когда я позвонил ей из отеля в качестве уполномоченного перед отходом ко сну. С момента исчезновения Генри прошло уже пять месяцев, и за это время с Кэрол произошли значительные изменения, не менее удивительные, чем с Генри: она тоже перестала быть мягкой и доброй. Эта женщина, умевшая великолепно приспосабливаться к любым условиям, всегда казалась мне загадкой, но теперь она вооружилась: она насквозь пропиталась совершенно не подходившим ее спокойной натуре цинизмом и ненавистью, чтобы отразить нанесенный ниже пояса удар, — только так она могла залечить свою глубокую рану. В результате впервые в жизни я почувствовал в ее голосе властные нотки, к которым примешивалась свойственная женскому полу мольба о помощи, и задумался над тем, смогу ли я и дальше играть роль семейного миротворца. Можно ли стать счастливее, если ты рвешь и мечешь? Наша парочка в этом плане представляла для меня большой интерес. Люди несправедливо относятся к гневу: гнев пробуждает к жизни и доставляет массу удовольствий.