Другая жизнь - Филип Рот

— Я провел пятницу вместе с ним в его поселении, а затем остался на ночь. Я не имел возможности позвонить по телефону, чтобы вызвать такси, потому что там все религиозны и в Шаббат никто ни к кому не приезжает и никто не уезжает, поэтому меня некому было везти. Итак, я вынужден был остаться там на субботу. Я никогда не видел его в таком отличном состоянии, Кэрол: он буквально пышет здоровьем, если тебе это интересно. Можешь спрашивать меня обо всем, что хочешь.

— А он что, выполняет все эти еврейские ритуалы?

— Кое-какие — да. В основном учит иврит. Он необыкновенно увлечен своими занятиями. Генри говорит, что его решение окончательно и бесповоротно и что он не вернется обратно. Он сейчас пребывает в бунтарском настроении. Он не раскаивается в содеянном ни на гран и вроде бы совсем не скучает по дому. Никаких сомнений и колебаний я не заметил. Он сейчас в полной эйфории.

— Ты называешь это эйфорией? Его увела от меня какая-то мерзкая израильская сучка, вот и вся история. Эта тварь наверняка там проходит военную службу: сиськи вперед и автомат наперевес, провались она ко всем чертям.

— Я тоже так думал, но на поверку оказалось все иначе: у него нет никакой женщины.

— А у этого Липмана есть жена? Может, он ее трахает?

— Липман для Генри — гигант мысли. Я не думаю, что карты легли так, как ты говоришь. Секс для него — не главное. А он сжег свои корабли и все лишнее вместе с ними. Он обнаружил в себе дух агрессии, чему весьма способствовал Липман. Он нашел в себе силу, открыл волю к переменам. Он выявил благородные цели и приобрел чистые мысли. Мне сдается, Генри принял на себя роль своевольного и упрямого сына, пошедшего вразрез с традициями семьи. Для его души требовалось более широкое поле деятельности.

— А что, свое захолустье, эти задворки мира он считает под ходящим местом для бурной деятельности? Там же пустыня, дикие необжитые земли.

— Но там библейская пустыня.

— Ты хочешь сказать, что там замешана религия? Его отношения с Богом?

— Для меня это не менее странно и непонятно. Где он этого набрался, не представляю.

— Я-то знаю, откуда ноги растут. Вы жили в маленьком гетто, когда были детьми, и все, что мы имеем на сегодняшний день, — это наследие вашего чокнутого папаши; вот Генри и вернулся к истокам семейного безумия. Только он свихнулся на другой почве, каждый сходит с ума по-своему.

— Никогда не считал его сумасшедшим.

— Я-то всегда думала, что мой муж немного «ку-ку». Если хочешь знать правду, я всегда считала, что вы оба придурки, просто ты лучше устроился. Твое безумие никогда не проявлялось в жизни — все свои бредовые мысли ты загнал в литературу и заработал на этом состояние! Ты превратил свое сумасшествие в доход, но все же вы оба — психи ненормальные, и до сих пор твои книги несут на себе печать семейного помешательства на еврейской теме. Генри — типичный шизик, только его психопатия расцвела буйным цветом несколько позже, чем у всех Цукерманов.

— Объясняй его поведение как хочешь, но Генри не выглядит сумасшедшим и не разговаривает как сумасшедший, и он никогда не терял связи с реальностью. Он ждет не дождется, когда дети приедут к нему на Пасху.

— Только не говори мне о детях! Я не хочу впутывать их во все эти дела. И никогда не впутывала. Если бы я хотела, чтобы мои дети участвовали во всех взрослых делах, я бы вышла замуж за раввина. Я не хочу этого, мне это неинтересно, и, думаю, им это тоже неинтересно.

— Мне кажется, Генри твердо надеется увидеть детей на Пасху.

— Он приглашает нас всех или только детей?

— Мне кажется, он ждет только детей. Без тебя. Я так понял, что их визит к отцу — дело решенное.

— Я их одних никуда не пушу. Если он выжил из ума и сотворил с собой такое, его безумия хватит на то, чтобы взять в оборот Лесли и превратить его в несчастное существо с закрученными локонами-пейсиками, в бледную немочь с белым как смерть лицом, эдакого жуткого религиозного болванчика. И уж конечно, я не отпущу к нему своих девочек, потому что он может бросить их в ванну, обрить их наголо и выдать замуж за мясника.

— Думаю, у тебя сложилось неправильное впечатление обо всем из-за того, что я не смог позвонить тебе в субботу. Ты нарисовала страшную картину. Но его увлекла не слепая вера ортодоксальных евреев — он полюбил саму Иудею. Это место, по всей видимости, дает ему больше возможностей понять, кто он есть и где его корни, поскольку теперь его со всех сторон окружает еврейский мир и еврейская религия.

— Какие такие корни? Уже тыщу лет как он утратил все эти корни. Насколько мне известно, он живет в Нью-Джерси с незапамятных времен. Все это чушь собачья.

— Делай что хочешь. Это твое право. Но если дети увидятся с ним на Пасху, их посещение откроет шлюзы для восстановления ваших отношений. В настоящее время все свои силы и энергию он отдает борьбе за правое дело евреев, но, когда он увидит детей, все может измениться к лучшему. Пока он ограждает себя еврейскими идеалами, это невозможно, но когда рядом с ним будут дети, он сможет понять для себя, действительно ли с ним произошли революционные перемены или же это был кратковременный бунт. Последний юношеский взрыв. А может, это последний мощный взрыв зрелого человека. Все едино: в нем бурлило желание сделать свою жизнь более глубокой. Его желание, безусловно, было подлинным, но средства для его осуществления он избрал искусственные. Сейчас он пребывает в мстительном настроении: он хочет расквитаться со всем, что, как он считает, тянет его назад. Его до сих пор не отпускает от себя прошлое во всей его совокупности. Но когда эйфория потихоньку уляжется и он увидит детей, это может дать толчок к примирению с тобой. Разумеется, если ты этого хочешь, Кэрол.

— Мои дети возненавидят это место. Они были воспитаны мною и Генри, и они не захотят иметь ничего общего с религией. Если мой бывший муж хочет жить в Иудее, выть и стонать, читая молитвы, и биться головой об пол, пусть поступает как знает. Но детям там нечего делать. Они останутся здесь. И если он хочет их видеть, пусть сам приезжает сюда.

— Но если он откажется от своих убеждений и решит вернуться обратно, примешь ли ты его?

— Ты меня спрашиваешь, что будет, если он придет в чувство? Конечно же я приму его. Дети пока держатся, но им не очень-то весело без отца. Они страшно расстроены. Они скучают по нему.

Я не сказала бы, что они в растерянности, потому что у меня чрезвычайно разумные дети. Они очень точно представляют себе, что там происходит.

— Неужели? Ну и что там происходит?

— Они думают, что у их отца нервный срыв. И они боятся, что я тоже сорвусь.

— Разве ты можешь съехать с катушек?

— Я точно рехнусь, если он украдет детей. Если он будет упорствовать в своем безумии, я тоже свихнусь.

— Я полагаю, что все, что с ним происходит, — последствия этой чудовищной операции.

— Я тоже так думаю. Конечно, так оно и есть. Мне кажется, что он боится смерти и потому хватается за Господа Бога как за соломинку. Это для него как магическое заклинание: своей верой он успокаивает себя, что подобное больше не повторится. Епитимья. Ах, это слишком ужасно. И совершенно бессмысленно! Никто не предполагал, что с ним может случиться беда!