Под псевдонимом "Мимоза" - Арина Коневская

— Одного никак не пойму — что это с «усатым» и спикером, а? — глупость, трусость… или гм… предательство? Не хочу в это верить!

Сатинов же посмотрел на нее с неподдельным восхищением.

— Из тебя, знаешь, какой трибун выйдет, вот не ожидал! Да, надо всю Россию всколыхнуть, а не только Москву!

* * *

За окнами хлестал дождь, порывы ветра вздымали разноцветные флаги на набережной. В полутьме у парадной лестницы мелькали фигуры взбудораженных добровольных защитников. Савва и Аля вышли к митингующим… А ночью он подвез ее на Старосадский, где Ивлева неотрывно следила за экраном: Хасбулатов давал интервью CNN, а затем выступил с обращением к москвичам…

Тем временем по радио Верховного Совета Руцкой сообщил о поддержке Балтийского, Северного и Тихоокеанского флотов. В ответ со всех сторон грянуло «ура!!!». На самом же деле кто-то прицельно и упорно распространял ложные известия, стремясь все сильнее раскачать маятник между зыбкой надеждой и отчаянием в настроении депутатов: вверх — вниз, взлет — обвал… И снова нарастали слухи как снежный ком: армия и флот переходят на нашу сторону! Всех собравшихся вокруг парламента вновь охватывала эйфория. Но уже ранним утром стало ясно — то был чудовищный обман!!! Кто-то намеренно растравил сознание «краснопресненских сидельцев». К тому моменту Дом Советов был блокирован со всех сторон. И медленно, как после тяжкого похмелья, наступало мучительное отрезвление.

* * *

Воскресным утром у Манежа под управлением все того же Ростроповича играл американский Национальный оркестр. Как и в августе 1991-го, этот великий музыкант символизировал своей персоной порыв к свободе — но какой свободе и — для кого?!

А на Арбате и Смоленской площади собирались защитники Закона. В сторону Краснопресненской набережной сплошным потоком плыли десятки тысяч протестующих против банды, засевшей в Кремле. И узурпатор не дремал: вскоре Белый Дом вплотную был окружен автоцистернами, пожарными и поливальными машинами, обвит серебрившейся на ветру колючей проволокой «Бруно», от одного вида которой исходило нечто зловещее…

В ночное время из-за дождя костры горели только под тентами, а под балконом толпились преданные добровольцы. Некоторым из них еще удавалось просочиться в здание…

В подвалах Парламентского дворца Трофим обнаружил целую сеть подземных ходов, ведущих к Смоленской, к стадиону, к Киевскому вокзалу. В них обитали беспризорные детишки — «совсем такие, как мои», — думал Золотов, и душа его разрывалась от боли при столкновении с чумазыми смельчаками, охотно служившими проводниками по сумрачным лабиринтам. Многих из них ему удалось потом отвести на улицу Чайковского, где находился Фонд помощи, который основала Алевтина — там принимали беспризорников и устраивали их дальнейшую жизнь. Сам же Трофим ежедневно пробирался подземными коридорами в город, где встречался с офицерами, поставлявшими ему разведданные о стане врага.

Когда до Корфа дошли сведения о терроре пьяных омоновцев на улицах Москвы, он разрешил Маше, к ее крайнему удивлению, поехать к Дому Советов, но при условии — не оставаться снаружи ни в коем случае, а только — внутри здания. Вадим не без оснований боялся за ее жизнь, поскольку знал: с какой бы силой ни стал сопротивляться народ ельцинской банде, все закончится кровавой расправой. Ему было известно слишком многое: и обещание Штатами военной поддержки узурпатору при особой надобности — под предлогом защиты «демократии» в России. И о тайной встрече Ельцина с Хасбулатовым, о провокаторах среди депутатского окружения, о переговорах Козырева с Международным Валютным Фондом…

По поручению графа Золотов заготовил для Маши корреспондентское удостоверение от газеты «Westdeutscher Merkur». Под видом немецкой журналистки пребывание Мими в стане «мятежников» казалось Корфу наименее опасным. Позвонив ей, он строго наставлял:

— Все, что скажет Трофим — выполнять беспрекословно, и Алевтину не выпускай из виду, слышишь? Это приказ, Мари! — и прежде, чем отключить телефон, «в сердцах» добавил:

— Я ведь знал, что ты все равно туда кинешься, — ты не можешь иначе!

Мудрый Вадим Ильич, опасаясь прослушки, всегда говорил с Машей по-немецки, как с фрау Кирхов, условным языком. А с Золотовым поддерживал постоянную связь по особому каналу, неведомому никому другому…

* * *

В кромешной темноте Трофим вел Мимозу по узким подземным путям. Вдруг как из-под земли навстречу им вырос охранник. Сверкнув фонариком, потребовал документы. Маша судорожно выхватила из кармана свое немецкое удостоверение, но не успев его раскрыть, услышала жесткий голос Золотова:

— Это немецкая журналистка, я сопровождаю ее к Руцкому! — И, продолжив путь, Трофим рассмеялся: — Тебе, фрау Кирхов, это ни о чем не напоминает, а?

В этот миг Маша вспомнила незабываемую ночь своего побега, пустынное Ленинградское шоссе и внезапно преградивший им путь милицейский «уазик»…

Внутри Дома они двинулись на ощупь мимо лежавших на полу и подоконниках людей, тяжело дышавших и постанывавших во сне. Внезапно откуда-то из-за стены вырвались до боли знакомые звуки:

«И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица, золотая моя Москва…»

— Что это, откуда? — воскликнула Мимоза, крепко вцепившись в плечо Трофима.

— Съезд продолжается, фрау Кирхов! Где вы еще найдете в мире осажденный парламент, который поет?!

В ответ она беззвучно заплакала…

А под окнами Дома Советов, где стоял большой деревянный крест, перед ним — иконы, фотографии Царских мучеников, — там под открытым небом служили молебны отец Алексей Злобин, иеромонах отец Никон — их окружали несколько десятков верующих. В те же часы на брусчатке Горбатого моста не утихали ночные бдения у костерков.

Наступили дни переговоров с патриархом Алексием. Священный Синод пригрозил всякому, «кто прольет невинную кровь своих соотечественников», анафемой. Известие это поначалу вселило надежду в души «белодомовских сидельцев», с замиранием сердца ожидавших новостей от своих посланников. Однако в субботу днем из Данилова монастыря пришла неутешительная весть: узурпатор отказался отменить указ 1400…

* * *

Настало утро. Оно удивило солнцем и теплом. И в Парламентском дворце что-то изменилось, будто в его атмосфере, неизвестно кем и откуда вброшенные, забрезжили неуловимые флюиды зыбкой надежды. Оживление внес и хлынувший в Дом Советов поток журналистов. А на улицах кругом толпилось множество народа. На Смоленской площади — митинг Фронта спасения с харизматичным Сатиновым, зажигавшим своими словами тысячи сторонников. Алевтина, охваченная всеобщим одушевлением — всюду рядом, на одной с ним волне. Душа ее в эти минуты воспарила к неведомым ей ранее высотам единения с любимым Саввой. И даже в какой-то миг она поймала себя на дикой, молнией сверкнувшей мысли — вот и умереть бы сейчас! Ведь лучшего момента в жизни не бывает! Я так счастлива! Господи, помилуй нас!