Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

него? Никакого такта у человека. Впрочем, чего же еще можно ожидать от старшины сверхсрочной службы!»

Лейтенант Громов не очень уважает сверхсрочников. Конечно, они нужны армии. Но армия, по мнению лейтенанта Громова, блестящее поприще для способных людей. «Талантливый человек обязательно выдвинется в армии. А этот за двадцать два года дослужился до старшинского звания — и счастлив, хотя была война и за это время многие старшины стали полковниками. Ну как уважать такого? За что уважать?»

Если бы только Григорий Иванович мог знать, что о нем думает этот мальчишка! Как возмутился бы старый солдат. Но старшина Петров не умеет читать чужие мысли. Правда, в обычное время старшина, человек в достаточной мере житейски проницательный, мог бы, конечно, догадаться, что думает о нем лейтенант. По выражению лица мог бы догадаться, по звучанию голоса, по пренебрежительному взгляду, по капризно-брезгливому изгибу его губ. Но, вспомнив о Василии Михайловиче Громове, старшина увлекся и расстроился. Доброжелательный по натуре своей, Григорий Иванович в такие минуты, когда предавался он дорогим воспоминаниям, становился еще более доброжелательным, а это мешало ему видеть в людях что-либо дурное, а точнее сказать, частенько мешало видеть и самую истину. А тут еще, можно сказать, редкий случай выпал. Не каждый день Григорий Иванович делает такие приятные для себя открытия. Подумать только: внук Василия Михайловича! И, по всему видать, — хороший внук.

Странно, но факт: Григорий Иванович вдруг начисто забыл обо всех, уже точно известных ему недостатках лейтенанта Громова, о которых только что собирался серьезно с ним поговорить. Слишком много хорошего знал и помнил старшина о Василии Михайловиче Громове и, должно быть, невольно распространил это хорошее и на Громова-внука. «Да, по всему видать, хороший внук. И лицо громовское, и глаза...»

— Извините меня, старшина, но я очень тороплюсь. А вам, кажется, не к спеху. И подъем тут крутой — вам быстро его не одолеть...

Григорий, Иванович не сразу понял, о чем говорит лейтенант Громов, а когда сообразил, нестерпимым жаром обдало лицо. «Ну, это вы шутите, товарищ лейтенант. Такой подъем я еще одолею. Не хуже вашего одолею. Но в попутчики никому напрашиваться не буду. Идите себе куда хотите и как хотите, я за вами не побегу. Ну что из того, что вы внук Василия Михайловича, раз не похожи на своего деда. Такое я только сдуру, на радостях мог придумать. Да разве сравнишь! Василий Михайлович красноармейцу, рядовому человеку душу мог свою отдать. А вы... Видно, не зря вам вчера комсомольцы отвод дали. Видно, не зря. Нет, куда вам до деда! Не похожи, ничем не похожи».

Но это легко лишь подумать, легко лишь сказать, что внук не похож на деда, что сын не похож на отца. А на самом деле это очень больно. Обидно и больно.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

Еще в середине недели Григорий Иванович условился с давнишним своим соперником по городкам капитаном Андросовым встретиться в воскресенье для решающей и, пожалуй, последней в этом сезоне игры. Но капитан так и не дождался в тот день старшины. «Неужели забыл, склероз, что ли, у него начался», — сердито подумал Андросов и скрепя сердце согласился на игру с неумелыми новичками.

А Григорий Иванович и в самом деле забыл об условленной встрече. Проводив из казармы уволенных в городской отпуск солдат и сержантов, старшина принялся за письмо к Василию Михайловичу Громову, никак не предполагая, что это может оказаться таким тяжким делом.

Заминка произошла в самом начале. «Напоминает Вам о себе Ваш бывший сослуживец...» «Напоминает. Ну, конечно, так он сразу и вспомнил меня. Таких сослуживцев у него за эти годы были тысячи. И тогда, в кавполку, нас было немало, гавриков. А чем он так приметен, бывший красноармеец первого эскадрона Григорий Петров, чтобы его через столько лет — и каких лет! — вспомнил генерал Громов? Ровным счетом ничем! Были тогда в кавполку хлопцы незаурядные, видные, и пошли они далеко. Полковой трубач Семен Юхно стал народным артистом республики, в опере поет, в газетах про него пишут; Джафар Гаджиев, коновод из второго эскадрона, директорствует на большом заводе, он и депутат и лауреат, словом, почет ему и слава, а пулеметчик Иван Зайцев ныне полковник, Герой Советского Союза. И еще многие высоко шагнули, вот их, наверное, генерал Громов не забыл. А Григорий Петров, если с высоты смотреть, невелика шишка. Как стал тогда в кавполку старшиной, так и пребывает до сих пор в этой должности. И до конца жизни трубить ему свою старшинскую службу...»

Григорий Иванович потер ладонью грудь, очень уж как-то не по-хорошему заныло сердце, и вздохнул. Но не завистью к преуспевшим товарищам был вызван этот вздох, не сожалением, что достались ему на долю скромное место в жизни и невидная работа (он столько сил, столько крови и сердца отдал этой работе, что уже не мог не любить ее, не мог не гордиться ею), а все той же навязчивой, тревожной мыслью, что уже недолго осталось ему ходить в ротных старшинах... Армия с каждым днем все молодеет и молодеет, уже командуют полками и дивизиями тридцатипятилетние, а на роты и батальоны приходят молодые солдатские сыны с академическими ромбами на мундирах. И кто знает, долго ли еще будут терпеть в кадрах стареющего и дряхлеющего старшину?

Но к чему они сейчас, эти мысли? «Сейчас я должен... А вот должен ли? Ой не обрадуется старый воин, получив от меня такую недобрую весть о своем внуке. Наверное, любит он паренька, души в нем не чает. А как же иначе! По себе знаю — нет у меня сейчас никого дороже моего Ванюшки. Скажут, умри за него — умру, не дрогнув. Так, может, и не нужно ничего писать Василию Михайловичу? Но я ведь не выдумку пишу, а чистую правду. Ну, а правда, думаешь, всегда доброй бывает? Иной раз правда ранит человека пострашнее, чем пуля».

Григорий Иванович поморщил лоб и, зажмурив глубоко задумался. На какое-то мгновение вся затея с письмом показалась ему и глупой, и ненужной, и жестокой к тому же. «Вечно одно и то же, ну и характер, всегда лезешь в чужие дела. Ну что тебе до этого заносчивого мальчишки-лейтенанта? Мало ли у тебя своих, более важных дел? Ну чего, чего ты лезешь, вот увидишь — тебя еще виноватым