Индейское лето - Евгения Перова

Мы помирились с Виком, но что-то все-таки ушло из наших отношений – или мы просто привыкли друг к другу? Я хорошо его изучила, но любила по-прежнему, несмотря на все его слабости и недостатки, которых хватало. Не сразу, но я осознала, что изменилась: куда-то исчезли мои застенчивость и робость, появилась уверенность в себе – все это благодаря Вику! Он потихоньку вытаскивал меня из болота самоуничижения, не уставая повторять, какая я красивая, желанная и умная, как хорошо его понимаю и как ему повезло, так что в конце концов я поверила. А может быть, просто повзрослела. Правда, иногда невольно думала: «Если я так тебе нравлюсь и настолько подхожу, то почему ты на мне не женишься?» Но я тут же прогоняла эти мысли, напоминая себе о существовании сына Вика – мальчику было всего тринадцать, и Вик страшно им гордился. В общем, я окончательно смирилась с ролью второго плана.

Я-то смирилась, но Вик, похоже, не мог смириться с результатом собственных воспитательных усилий: его тревожила моя неожиданная самостоятельность, и он пытался обращаться со мной так, словно я все еще была той юной робкой девушкой с печальными глазами. Честно говоря, меня уже раздражала его слегка слащавая сентиментальность, но иной раз я подыгрывала и снова становилась ласковым котенком. «Моя фея Динь-Динь!» – говорил Вик, а я внутренне морщилась. Однажды, когда мы разговаривали за чаем с Марьяной Николаевной, она сказала:

– Женщина думает, что сумеет переделать мужчину, а он не меняется. А мужчина надеется, что женщина не изменится, и всегда ошибается.

Я задумалась и спросила:

– Так что же, мужчина в принципе не способен измениться?

– Я таких не встречала, – ответила Марьяша. – Женщина – существо более гибкое. И потом мужчина всегда уверен, что он идеален! Зачем тогда меняться?

Марьяша – совершенно прелестное создание. По возрасту она не слишком годится мне в матери, скорее в старшие сестры, но ведет себя как заботливая мамочка. Она невысокая, очень полная и очень хорошенькая. Вот уж кто совершенно лишен комплексов! «Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила!» – очаровательно картавя, повторяет она слова Фаины Раневской и хохочет. Кудри, ямочки на щеках, звонкий девичий смех и пышная грудь, завешанная бусами и цепочками с подвесками – ни один кавалер не устоит. Когда она отдыхала в санатории в Сочи, воздыхатель-грузин так распалился, что хотел было ее украсть. «Да ты меня не поднимешь!» – рассмеялась Марьяша. В общем, с ней не соскучишься. Может, именно из-за этого я и не перехожу в научный отдел. «Да ты там совсем завянешь с этими сушеными черепахами!» – говорит Марьяша, и я соглашаюсь.

Вроде бы она верит в придуманную мной легенду: я изобрела молодого человека, с которым мы якобы живем гражданским браком. Назвала его Виталиком и время от времени рассказываю какие-нибудь наполовину выдуманные истории в поддержку легенды. Когда речь заходит о детях, я мрачно вздыхаю и демонстративно перевожу разговор на другую тему, так что должно складываться впечатление, что у меня какие-то проблемы по этой части. Впрочем, Марьяша деликатна и никогда не лезет в душу.

Вспоминая сейчас то время, я понимаю, что впервые в жизни была довольна собой и своим местом в мироздании – работа мне не то чтобы сильно нравилась, но и не напрягала, мое непосредственное начальство меня обожало, музей я любила, в парке отдыхала душой. Я предпочитала входить через дальние ворота и потом медленно брела по аллеям парка до главного корпуса, кормя по дороге синиц и трясогузок припасенными семечками. С Виком мы, правда, стали видеться реже, но я уже не страдала так сильно, как раньше: теперь мне даже нравилось быть одной. Я присматривала за Виталием Алексеевичем, который сильно сдал после смерти бабушки – хорошо, что их дом совсем рядом, так что я чуть не каждый вечер забегала к старику. А еще я начала заниматься итальянским языком – мы с Виком пару раз вырывались во Флоренцию, и я просто влюбилась в Италию!

А три года назад по музею поползли слухи о болезни Казачки – я сначала не поверила. Потом она пропала надолго, снова появилась – сильно похудела, подстриглась очень коротко, а потом и вовсе надела парик, который совсем ей не шел – светло-русое каре. Никогда я не желала Казачке зла, никогда! А сейчас и вовсе ее жалела: один раз я видела, как она курит, стоя у окна – рука с сигаретой сильно дрожала. Потом она решительно загасила сигарету, сняла стильные очки и вытерла выступившие слезы. Я быстренько улизнула, пока она меня не заметила.

Заболев, Казачка вдруг начала одеваться и краситься очень ярко, а скучный русый парик скоро сменился вызывающе-рыжим, потом экстравагантно-черным. В этой резкой смене имиджа явно проступало отчаяние. Она стала еще более резкой и жесткой и так стремительно передвигалась по коридорам музея, словно спасалась бегством – вокруг нее образовывался, как мне казалось, вихрь, а испуганные сотрудники робко жались к стенам. Однажды этот вихрь ворвался в наш отдел – я страшно взволновалась и встала со своего места, как школьница перед учительницей. Мы довольно долго молча смотрели друг на друга: Казачка была в темно-зеленом брючном костюме и рыжем парике, а я, как всегда, в скромных джинсах и свитерке цвета мокрого асфальта, как выражалась бабушка. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я поняла: она знает, кто перед ней. Я смущенно кашлянула и без толку переложила бумажки на столе – Казачка словно очнулась и произнесла:

– Эээ… А Марьяны Николаевны, как я вижу, нет на месте?

– Марьяна Николаевна с утра в Третьяковке.

– Да, конечно.

Она повернулась и вышла, а я рухнула на стул – ноги у меня тряслись, словно я марафон пробежала. Зачем она приходила? Посмотреть на меня, поговорить, вцепиться мне в волосы? Вику я не рассказывала – похоже, она тоже. Откуда она узнала про меня, не представляю: мне казалось, что в музее ни одна душа не подозревала о наших отношениях!

Это был последний раз, когда я видела Казачку.

И вот – некролог на стене…

В душе у меня царило смятение: я пыталась осознать, что означает ее кончина для нас с Виком, и никак не могла решить, нужно ли мне ему позвонить. В конце концов, набрала его номер, но разговор получился скомканным: Вик извинился и сказал, что сам мне позвонит, когда сможет. «Да, да, я все понимаю!» – воскликнула я, но он уже повесил трубку. Через день состоялись похороны – гражданскую панихиду устроили прямо в музее, в главном холле. Я не могла отвести глаз от бледного и потерянного Вика, который держался около сына и ни разу не посмотрел в мою сторону.

– Боже, бедная мать! – вздохнула стоявшая рядом со мной Марьяша. – Пережить своего ребенка…

Величественная старуха стояла с другой стороны гроба, опираясь на трость, и я подумала, что такой была бы Казачка в старости. Если бы дожила.

– А мальчик какой красивый! Осиротел, бедняжка…

– Да, – сказала я. – Очень красивый.

– И так похож на отца! – Марьяша вдруг взяла меня за руку и очень тихо спросила: – Ты как? Ничего?

– Нормально, – ответила я, удивленно покосившись на Марьяшу.