Раху - Грегор Самаров

В то время европейцев почти не встречалось в Бенаресе, поэтому все постройки приноравливались исключительно к потребностям жизни индусов, представляющей поразительную роскошь или нищету. В Бенаресе подобный контраст выражался гораздо резче, чем в Калькутте, где европейская культура и роскошь занимали уже видное место. Храмы и большие дворцы яркими пятнами выступали в лабиринте узких, по большей части грязных улиц.

В бенаресских храмах держали громадное количество обезьян в честь божественной великой обезьяны Гануман; они бегали по улицам, запускали лапы в лотки с фруктами и сладостями и часто отнимали у прохожих, особенно у детей, их покупки. Священные быки свободно разгуливали по улицам, останавливаясь у овощных лавок, и каждый торговец радовался, если священное животное удостаивало съесть что-нибудь из его товара. Нищие лезли к прохожим, выкрикивая на все голоса: «Господин, дай мне есть!» Тут же с серьезным и важным видом расхаживали брамины, живущие в качестве жрецов в различных храмах, все уступали им дорогу, почтительно кланялись и давали милостыню, если они просили ее на нужды храма. На углах улиц и на выступах домов сидели бесчисленные йоги, среди которых можно встретить самых невообразимых уродов. Были и прокаженные, тоже находящиеся под охраной богов и щедро одаряемые. Дома факиров, грязные снаружи и внутри, украшенные идолами, вырезанными без всякого искусства, выступали на улицу. Из них доносились звуки разбитых вин и других инструментов и пение гнусавых голосов. Сами факиры, грязные и отвратительные, сидели или стояли перед домами, тоже требуя от прохожих почтения и подаяний.

Сидели прямо на улицах кающиеся с постоянно поднятыми руками урдвавахусы — летом под палящими лучами солнца между двумя кострами, а в холодное время года — в воде… Расхаживали целые процессии нищих монахов, певших отвратительными голосами и часто насильно отнимавших у прохожих, что им нравилось.

Таким предстал Бенарес — священный город, настолько благословенный, по мнению индусов, что каждый умирающий, к какой бы секте он ни принадлежал, даже если б ел говядину, делался блаженным и прямо поднимался в рай — Индру, если только относился благодетельно к браминам и нищим Бенареса; город, называемый индусами лотосом мира, построенный не на земле, а на острие священного трезубца Сивы.

Рев нищих стал еще громче, когда великолепное шествие Шейт-Синга с Гастингсом приблизилось к городу и к нему присоединились толпы, сбежавшиеся из деревень. Шейт-Синг вез своего гостя по самым широким улицам в свой дворец, но даже и по ним иногда невозможно было продвигаться, так много и плотно заполняли улицы массы народа, провожавшие шествие диким ревом и воем. Слуги Шейт-Синга, по его приказанию, бросали деньги на все стороны, что, конечно, не удовлетворяло, а еще больше привлекало нищих. Гастингс мрачно сдвинул брови, при своих выездах в Калькутте он тоже щедро награждал народ, но сюда он приехал не приобретать расположение толпы, а вкушать страх, дать почувствовать свою силу лицемерным, трусливым и хитрым индусам, которых он глубоко презирал, и навсегда пресечь их попытки непокорности. Он остановился в узком месте переполненной улицы, велел роте солдат идти вперед и очистить ему дорогу.

Солдаты повиновались с точностью, к которой их приучила английская дисциплина. Они шли вперед со штыками, занимая ширину улицы, и гнали перед собой толпу. Нищие и йоги подняли страшный вой, толкая друг друга, спасаясь в домах. Обезьяны визжали, быки ревели, а зрители, собравшиеся у окон и на верандах, присоединяли свои жалобные крики к общему стону.

Шейт-Синг с ужасом озирался, он слыл покровителем всего священного в Бенаресе, брамины — опора его власти, и он страшился, что подобное бесцеремонное вторжение припишут ему. Он пытался робко возражать, но Гастингс, не слушая его, с неудовольствием мотнул головой и велел идти скорее.

Скоро улица опустела. Народ разбежался, но издали слышался жалобный вой. Бежавшие толпились перед храмами и жаловались жрецам на несправедливость. Однако путь освободили, и шествие скоро достигло княжеского дворца из разноцветного камня с золочеными куполами.

Все оставшиеся дома слуги собрались на первом дворе, чтобы приветствовать гостя их господина. Шейт-Синг сошел с лошади и повел Гастингса по широкой лестнице в приготовленные для него и обставленные с азиатской роскошью апартаменты. Он предложил ему кресло из слоновой кости дивной работы с драгоценными камнями вроде трона под балдахином, стоявшее в большом приемном зале, через открытые боковые двери которого виднелись по-европейски убранные комнаты. Все высшие служащие стояли кругом, Шейт-Синг поклонился до земли, опять снял чалму и в знак глубочайшей покорности положил ее на колени Гастингса.

— Приветствую тебя, великий господин, в доме твоего верного и преданного друга. Все, что я имею, принадлежит тебе, мои слуги повинуются твоему знаку.

Гастингс угрюмо посмотрел на него. Он прекрасно владел индусским языком, на котором обратился к нему Шейт-Синг, но отвечал по-английски, зная, что Шейт-Синг, как и большинство индусских князей, понимает его, хотя говорит с акцентом и ошибками.

— Ваши слова, Шейт-Синг, не согласуются с вашими поступками. Вы называете себя моим другом, а действуете как друг моих врагов, так как дерзаете отказывать мне в средствах для борьбы с ними, которые я имею право требовать от вас.

Шейт-Синг стоял пораженный его словами, сказанными холодным резким тоном, и страх выразился на лицах слуг. Он поклонился еще ниже прежнего и произнес по-английски:

— Простите, господин, но вы несправедливы ко мне: что у меня есть, находится в вашем распоряжении, как вам известно, но никто не может дать того, чего у него нет.

Гастингс пожал плечами.

— Я приехал не разговаривать, а требовать повиновения. — Он кивнул одному из офицеров, стоявшему за его троном, взял у него из рук свернутый пергамент и заявил: — Возьмите эту бумагу, в ней все мои обвинения против вас и требования, которые я вам предъявляю. Ожидаю вашего ответа через час. Не заставляйте меня снова сомневаться в вашей правдивости и преданности.

Не дожидаясь ответа, отдал бумагу дрожавшему Шейт-Сингу, встал и удалился в свои комнаты. Он приказал, чтобы, пока Шейт-Синг будет совещаться со своими советниками, пятьдесят солдат с тремя лучшими офицерами охраняли все двери его помещения, а батальон, расположившийся во дворе дворца, стоял наготове, ожидая его распоряжений. Потом Гастингс совершил свой туалет так спокойно, точно вернулся с прогулки, и сел со своими адъютантами в маленькой столовой за завтрак, роскошно сервированный дворецким князя, запретив входить супакарасам и дворцовой прислуге. Его могли обслуживать только его собственные слуги, индусы и англичане.

Он вел себя так беспечно и весело, что даже отвлек своих офицеров от грустных мыслей, хотя они не вполне разделяли его уверенность и иногда тревожно прислушивались к дикому реву, в котором слышалось больше злобы и бешенства, чем жалоб и стонов. Гастингс как бы не замечал этого, с улыбкой указывал на золото и драгоценные камни, украшавшие комнату, и посмеивался, что владелец сокровищ объявляет себя слишком бедным для выполнения своих обязательств.