Золотой скарабей - Адель Ивановна Алексеева

года назад, Левицкий написал милую, робкую девушку, очаровательную в своем кокетстве. На портрете же 1781 года – спокойная, горделивая, уверенная в любви и будущем женщина, жена выдающегося человека! Как полновластная хозяйка, она вписывает в тетрадь своего мужа сочиненные ею стихи, а фамилию «Дьякова» заменяет наконец на фамилию «Львова», впрочем, ставит лишь одну букву и многоточие: «Под этой кистью проступают черты Л…»

«Что, наш грозный обер-прокурор все же дрогнул, сдался? Ну упрямец, ну буйвол!» – говорил Капнист, прохаживаясь у стола, за которым сидят друзья: Дмитриев, Фонвизин, Державин, Львов. Последний – глава сего приятственного сборища, первый заводила и душа компании. Он читает произведения друзей и скрепляет их собственной печатью. Чувство стиля, его вкус ценят здесь весьма высоко. Лучшее свидетельство тому – отзыв Державина о Львове: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью… Он был исполнен ума и знаний, любил Науки и Художества и отличался тонким и возвышенным вкусом». Другой его современник замечал: «Мастер клавикордов просит его мнения на новую технику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном распределении групп. Там г-н Львов устраивает картинную галерею… на чугунном заводе занимается огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам. Академия ставит его в почетные свои члены».

– Все же, что растопило каменное сердце тайного советника? – вопрошает Державин. – Уж не то ли обстоятельство, что Львов избран в члены Академии наук?

– Как бы не так! – смеется Капнист. – Где наукам тягаться с царским дворцом? Думаю, что истинная причина – в поездке ее величества в Могилев для встречи с австрияком Иосифом Вторым.

Капнист был прав: Екатерина II и Иосиф II встретились в Могилеве, а деловыми переговорами заправлял Безбородко, который взял с собой Львова.

Екатерина одобрила проект Львова! Вот тогда-то прокурор Дьяков наконец смилостивился. В ответ на письмо от будущего зятя – дал согласие.

По этому поводу сегодня друзья открыли бутылку хорошего вина.

– А что наш Дон Кихот в Смирне? – поинтересовался кто-то.

– Бедный Иван Хемницер! Так не хватает его среди нас. Никола, какие вести от него?

Львов вытащил из кармана конверт:

– Несладко в Турции «небесному Ивану». Скучает. Пишет: «За отсутствием поощрения и обмена мыслей напоследок совсем отупеешь и погрузишься в личное невежество, совсем потеряешься… Один-одинешенек, не с кем слова молвить…» И вот еще: «Не знаю, как промаячить то время, что осталось».

– Ах, Иван, Иван, – немец, а не может жить без России…

Маша услыхала последние слова мужа, и со счастливого ее лица спала улыбка. У нее в секретере лежало еще одно письмо Хемницера, и там было написано: «Вам, милостивая Мария Алексеевна, скажу, что вы выслали письмо, где без страха подписались Львовой, – как был доволен я! И – доволен тем, что вы мне тут разные комплименты наговорить изволили. Пожалуйста, не браните впредь человека, который бы не желал и неприятного взгляда. Целую вам руки. Простите, сударыня».

Каково было всей той дружной компании, когда прибывший из Смирны секретарь рассказал о печальной истории жизни, а потом – и… о смерти Ивана Хемницера.

Тут-то и случилась первая ссора молодоженов.

2

Время обратиться и ко второй паре молодоженов – Ивану Михайловичу и Евгении Смирной. Мужья – и тот и другой – как ртуть, а женушки покладисты и веселы (впрочем, до поры до времени). И та и другая пары стали желанными гостями в Малом дворе. К ним благоволила Мария Федоровна, а голос Евгении ввергал ее в умиление.

…В один из осенних дней Долгорукий по причине непонятной хандры сидел дома, с пером и бумагой в руках, вспоминал самый счастливый день своей жизни – 31 января, день свадьбы. И записывал:

«День тот напоминает мне неизъяснимые восторги любви и радости. День, который я мог назвать треблаженным в моей жизни, потому что я в сие число женился на бесподобной Евгении, которой обязан был счастием лучших лет моих! О ком приличнее в этот день произнести слово, как не о той высокой особе, которая соизволила соединить меня с воспитанницей своей?..»

В тогдашние дни Мария Федоровна участвовала во всех добрых делах молодоженов, и казалось, что так будет вечно. Однако сперва кто-то (Павел? Екатерина?) решил отправить князя на военную службу, а потом отослать его вице-губернатором в Пензу.

«Думал ли я, – писал он, – что как только Павел из наследников превратится в императора, то откажется устраивать наши судьбы? Императрица многим раздавала вотчины, но ни я, ни жена моя не удостоились его щедрости, и Мария Феодоровна изволила назначить моей жене из кармана своего только триста рублей пенсии в год. Можно ли назвать такую милостыню благодеянием, особливо тогда, как простые прислужницы получали по двести и по пятисот душ? Я служил и жил в Москве, терпя всякие недостатки, чтобы выбраться из “захудалости”».

Как был захудалый князь, так им и остался. И опять он подумал о своем сроднике – богаче Шереметеве. Богат, как Крёз, а помощи никакой. Или до сей поры считают виноватым его деда в бедствиях Натальи Борисовны?

Кто-то позвонил – оказалось, Мусин-Пушкин. Славный человек. И князь тут же вскочил к нему навстречу и дал волю своему негодованию. Сперва чокнулся бургундским и опять о своем:

– Меня злит этот богач, этот обольститель Москвы граф Шереметев… А по городу уже идут сплетни и забобоны. Он пригласил в свой Останкинский театр нашу группу и показал пьесу «Нина, или Безумная от любви». Чтобы его любимая певица «поучилась» у моей Евгении. Ха-ха!

– Побойся Бога, Иван Михайлович, ведь Параша Жемчугова – лучшая певунья, все называют ее Соловушкой. Да и стоит ли завидовать или сравнивать певиц? Твоя Евгения – тоже чудо природы! – как всегда с ясным взором и спокойным лицом, говорил Мусин-Пушкин. – Может быть, тебе не по нраву то, что Павел Петрович, став гроссмейстером Мальтийского ордена, не тебя, а графа сделал ученым секретарем?

– А как в театре сделалось? – не унимался князь. – Послушай. Решил я отцу своему показать, как поет Евгения, пригласил в Останкино, всей семьей пришли. Пела Евгения в опере «Нина, или Безумная от любви». Она, конечно, лучшая Нина. Я даже дал ей второе имя – Евгения-Нина. И билетами мы стали распоряжаться.

– Значит, вы стали совершенными «хозяевами спектакля»? – удивился Мусин.

– Мы не из раболепного угождения, не по богатости – нет! Мы сие делали из самостоятельности и младшего Крёза не тешим! – опять закипел Долгорукий. – Так что, удержав за собой полное господство в его театре, мы назначили репетиции, а он сам, сидя за фортепиано, управлял оркестром. Играли моя жена и сестра моя меньшая… Хоры составлялись из графских