Судьба генерала Джона Турчина - Даниил Владимирович Лучанинов

— Пусти!..

Впрочем, сердилась не так уж долго. Она засыпала мужа вопросами, и Иван Васильевич, радуясь, что Надин сменила гнев на милость, принялся обстоятельно рассказывать об Искандере и доме, где тот живет, о симбирском помещике, об Огареве, о Тургеневе и споре с ним относительно «Колокола», об обеде.

— Много было народу? — спросила Надин.

— Много. Звонки просто не умолкали.

— Ты подробней расскажи. Кто же был?

— Был Огарев с супругой, дети Искандера с гувернанткой — сын, мальчик лет семнадцати, Александр, и две девочки, Наташа лет одиннадцати и младшенькая, Оленька. Обе премиленькие...

Надин не сдержала женского любопытства:

— А супруга его была?

— Нет, не видел. Очевидно, он вдовец... Были Тургенев, Маццини, Луи Блан... Два поляка были, работают в Вольной русской типографии.

— Маццини — кто это?

— О, личность замечательная! Известный итальянский революционер. Основал тайное общество «Молодая Италия», сражался вместе с Гарибальди... Очень приятное производит впечатленье. Держится скромно, но сразу видно, что человек недюжинный. Искандер к нему с большим уваженьем относится.

— А Луи Блан?

— Луи Блан был членом временного правительства в Париже. Знаешь, во время февральской революции. Социалист... Затем разные эмигранты были, всех не упомнишь, — французы, немцы, итальянцы... Шумный народ, спорщики... Французы и итальянцы — ничего, народ простой, веселый, а вот немцы мне не очень приглянулись.

— Почему, Жан?

— Люди угловатые и, похоже, сварливые. Искандер и сам их не жалует — кофейными агитаторами назвал, когда мы с ним беседовали.

— Как все это интересно!.. — вздохнула Надин. — А обед хороший был?

— С шампанским и фруктами. Даже зернистая икра была подана. Искандер всех угощал: «Кушайте, икра у меня не переводится. Друзья знают, что я ее люблю, и постоянно доставляют из России...» Очень оживленно и весело прошел обед.

— Такой необыкновенный человек, знаменитый революционер, борец за идеалы — и вдруг икра, любит икру... — с раздумчивым недоуменьем промолвила Надин. — Как-то странно слышать.

— Не такой уж это большой грех — любить икру, — засмеялся Турчанинов.

— Ну, а потом? — продолжала Надин.

— А потом перешли в гостиную, и стало еще веселее: кто-то играл на фортепьянах, началась музыка, пенье, шум, смех. В одном углу играют, в другом спорят о политике, в третьем Оленька затеяла возню с Луи Бланом. Он, знаешь, вот такого росточка, — Турчанинов показал ладонью аршина полтора от земли, — почти карла, она его, наверно, за мальчишку считала, себе под пару. Затеяли игру в жмурки, он ее ловит, она бегает, хохочет, визжит... Такой стоял шум, — добавил он, смеясь, — что хозяева в стену принялись стучать: сегодня, дескать, воскресенье, надо тишину соблюдать. Дом-то двухквартирный — в одной Искандер и Огарев с семьями, в другой сами хозяева... Искандер тут осерчал слегка и сказал Огареву, я слышал: «В Англии нельзя жить как в отдельном доме. Придется новую квартиру искать...»

Надин помолчала, задумавшись, задала вопрос:

— Ты вот видел его лично, беседовал. Какое впечатленье он производит?

— Необыкновенный человек! — с чувством сказал Турчанинов. — Я не встречал таких. Бездна знаний, глубочайшая, всесторонняя образованность, блестящий ум. А красноречие какое! За его мыслью просто не угонишься... Понимаешь, как это тебе сказать... — Подбирал слова. — Точно фейерверк перед тобой. И ослепляет, и оглушает... В нем, Наденька, что-то от студента, знаешь, такого молодого, веселого, простецкого парня. А присмотришься поближе — нет-нет да и выглянет балованный барин, любящий пожить... А в общем личность замечательная!

— Ты говорил с ним об Америке? — спросила Надин.

— Разумеется.

— Ну и как он смотрит?

— Как смотрит?.. А как он может смотреть? Конечно, одобрил, — бодро отозвался Турчанинов, избегая, однако, глядеть в карие, устремленные на него, тревожно-вопрошающие женские глаза.

ЗА ОКЕАН

День за днем стелется вокруг уходящая за линию горизонта пустынная равнина океана, в погожий, солнечный день подернутая зыбью, иззелена-синяя, играющая веселыми серебряными искрами, в непогоду угрюмая, иззелена-серая, с вздымающимися белогривыми валами, а по ночам бесследно пропадающая в глухой звездной космической тьме. День за днем вода и небо, небо и вода.

По окованным медью крутым ступенькам Турчанинов поднимался на палубу и, стоя у борта, подолгу глядел вдаль. Разваливая тугую пенистую волну, настойчиво идет и идет на запад корабль под белыми, упруго-выпуклыми, надувшимися парусами, ровно гудит помогающая им паровая машина, черные клочья дыма тают в воздухе, ветер свистит в снастях.

Пустынность. Редко покажется где-то: на краю неба и воды темный пароходный дымок либо пятнышком пробелеет парус далекого брига. Где он, желанный американский берег, когда, наконец, завидится вдали?.. С каким, наверно, восторгом кричали матросы Колумба, взобравшись на мачты каравеллы: «Земля! Земля!..»

Затянувшееся плаванье начинало уже приедаться и утомлять.

Придерживая шляпу, чтобы не снесло, Иван Васильевич щурился на горизонт, ветер трепал полы пальто — соленый, широкий, могучий ветер Атлантики, ветер свободы, от которого дышалось легко и радостно.

На палубе пошатывало из стороны в сторону, Турчанинов шел назад, слегка расставляя ноги; по лесенке, держась за медный поручень, спускался в мужскую каюту дешевого третьего класса, где устроился, отдельно от жены, помещавшейся в дамской каюте. В тесном, душном, пахнущем машинным маслом, подпалубном помещении с круглыми иллюминаторами на стенках, заставленном рядами двухъярусных коек, на которых валялись десятки, если не сотни, людей, звучал разноязычный говор. Черные, шумливые, веселые итальянцы болтали, смеялись, внезапно принимались крикливо и яростно спорить, сверкая глазами, — казалось, вот-вот схватятся за ножи, — но вместо того вскоре под металлическое блеяние мандолины начинали петь сладко рыдающие неаполитанские песни. Несколько белобрысых молчаливых шведов и датчан целыми днями резались в карты, переговариваясь скупо и непонятно. Особняком, пугливо на всех поглядывая, держался старый еврей в засаленной ермолке, с библейской бородой и красными, больными веками. Ехал он из глухого польского местечка к сыну, который хорошо устроился в Америке.

Были тут немцы и литовцы, французы и чехи, голландцы и венгры — безденежный, энергичный, беспокойный, предприимчивый народ со всех уголков Европы, которому не повезло у себя на родине и который плыл за океан добывать себе счастья в далекой, таинственной Америке, в стране свободы, благополучия и сказочной