Тобол. Много званых - Алексей Иванов

Кузьма Чонг пришёл в гости. Семён Ульянович посадил его за стол по правую руку от себя. Ефимья Митрофановна и Варвара напекли рыбных пирогов, а Машка, раскрасневшись, металась от печи к столу и восхищённо поглядывала на молодого Чонга. Китаец, свободно говорящий по-русски, выглядел будто оживший идол. Чонг смущался от внимания Ремезовых.

– Ну как тебе у русских, Кузьма? – спросил Семён Ульянович с такой гордостью, словно это он сам соорудил Россию.

– Мне тут удивительно, – признался Чонг. – Здесь всё такое… большое, крепкое, толстое… В Пекине сыхэ малые, дворики тесные, инби на три шага. Стенки из сушёного кирпича, а перегородок нет, вместо них косяки с натянутой бумагой. Сидят и лежат на полу на циновках. Всё разноцветное.

– И албазинцы так живут? – спросил Леонтий.

– Богдыхан не дозволил им строить русские избы, но отвёл готовую китайскую слободку. Да ведь они уже двадцать пять лет в плену, привыкли.

– А правда, что китайцы спичками едят? – краснея, спросила Маша.

– Правда, – улыбнулся Чонг.

– Покажи! – тотчас влез Петька.

– Щас как дам в лоб, – предупредил Петьку Ремезов.

– Меня отец приучил к ложке, а мать – к палочкам.

– А как твою матушку зовут? – спросила Маша.

– Лиджуан. Это значит «стройная».

– Лиджуан, – шёпотом, как волшебный заговор, повторила Маша.

– Расскажи, Кузьма, лучше про Албазин, – солидно предложил Ремезов. – Что там было и как наши насмерть стояли.

Нелады с богдойцами у русских начались ещё с Ерофея Хабарова, который первым вышел к Амуру. Амурских инородцев – дючеров и дауров – казаки обложили ясаком, но эти инородцы уже платили дань богдыхану. Китай оскорбился и выслал воинские отряды, а казаки лихо разгромили их и продолжали рыскать по Амуру, для защиты построив Кумарский острог. Тогда Лифаньюань приказал дючерам и даурам переселиться в Манчжурию на реку Хургу поближе к крепости Нингута. Амур опустел. Кормить казаков стало некому. За продовольствием казаки сунулись вверх по реке Сунгари, но у селения Фугдин китайцы разбили их залпами из пушек. На другой год войско богдыхана осадило Кумарский острог. Казаки пересидели орудийный обстрел и отразили навальный приступ. Китайцы отступились от острога, но не от Амура, и ещё несколько лет подряд неутомимо долбили казачьи отряды по всей Даурии. И русские ушли с реки, где не осталось жителей.

– В Кумарском остроге у меня дед воевал, – сказал Чонг.

– Мы про Кумару тоже помним, – важно кивнул Семён Ульянович. – У нас в Невьянской слободе сказитель есть – Кирша Данилов, так он сложил былину о той обороне. Тебе Сенька перепишет, ежели я изборник найду.

– Продолжай, Кузьма, – попросил Леонтий.

Вскоре упрямые казаки вернулись на Амур. Неподалёку от слияния Шилки и Аргуни они выстроили острог Албазин. В ответ китайцы начали готовить удар по русским: они соорудили на Сунгари опорную крепость Гирин. После этого в Пекин поехал посол Микулай Спафарий – но не сумел замирить царя и богдыхана. Казаки дерзко учредили в Даурии Албазинское воеводство. Оскорблённый богдыхан двинул на Амур – на реку Чёрного Дракона – войско чжангиня Лантаня, вооружённое «ломовыми» пушками.

В 24 году лучезарной эры Канси, в 1685 году от Рождества Христова, войско Лантаня на судах подошло к Албазину – китайцы называли его Якса. Острогом командовал воевода Лексей Толбузин. Лантань обложил крепость со всех сторон. Китайцы принялись гвоздить Албазин из больших и малых пушек. Ядра повалили частоколы и проломили стены башен. Загорелись амбары и церковь. В рытвины среди развалин упали сотни убитых казаков. Китайцы поднялись на приступ. Но дымящиеся земляные кучи, из которых торчали расщеплённые брёвна, вдруг затрещали пальбой из русских фузей. Приступ захлебнулся. Обозлённый Лантань велел закидать рвы хворостом и сжечь Албазин. Тогда воевода Толбузин согласился на переговоры о сдаче острога. И Лантань честно пропустил уцелевших казаков в Нерчинск.

– Тот Толбузин нашему кем приходится? – спросил Леонтий.

– Дядькой двоюродным, – пояснил Ремезов.

В Нерчинске воеводу Толбузина ожидало подкрепление: повёрстанные нерчинские казаки, иркутские рейтары удинского приказчика Афони Бейтона и московские пушкари с пушками. Воевода принял это войско и вернулся на пепелище Албазина, откуда только что ушло войско Лантаня. Толбузин принялся поспешно восстанавливать острог. Бейтон посоветовал не делать частоколы с башнями, а соорудить засыпанные землёй срубы – бастионы- «бастеи» и раскаты-«болверки», а подступы утыкать железными косами – «чесноком». К зиме непокорный Албазин возродился. Русские мёртвой хваткой вцепились в хвост Хэйлунцзяна – китайской реки Чёрного Дракона.

Император Канси вызвал чжангиня Лантаня во дворец Ганьцингун и приказал вышвырнуть русских с Амура. Летом Лантань вновь привёл к стенам Албазина трёхтысячное войско. Казаки стойко отражали приступ за приступом и сами выбрасывались из крепости, чтобы разрушить штурмовые сооружения китайцев. Китайцы беспощадно бомбили Албазин из лунпао – пушек-драконов. Ядро оторвало ногу воеводе Толбузину, и он истёк кровью. Командование перешло к Бейтону. Албазин отчаянно отбивался всё жаркое даурское лето. Осенью Лантань дважды бросал своё войско на крепость, но осатаневшие казаки отстрелялись из пушек и отмахались саблями.

Из Москвы в Пекин договариваться о мире улетело посольство, но пока послы и гонцы преодолевали тысячи вёрст, Албазин стоял в осаде. В нём бушевала цинга. Умерло пятьсот казаков, осталось полторы сотни. Бейтон ковылял по «бастеям» и «болверкам» на костылях. Но джангинь Лантань об этом не знал. Лишь весной он получил указ императора отступить. Китайское войско угрюмо погрузилось на суда и поплыло в крепость Нингуту. А в Албазине к тому времени держать оружие могли только двадцать человек.

Ремезовы слушали про Албазин, затаив дыхание. Семён Ульянович сжимал деревянную ложку в кулаке, Леонтий драл бороду, Семён незаметно крестился, а Петька от восторга разинул рот. Маше хотелось кинуться на Чонга, обнять его и жалеть, будто это сам Чонг воевал в Албазине, а Ефимья Митрофановна, пригорюнившись, прижала ладошку к щеке: матерь божья, на какие страсти мужики себя обрекают.

– Мой отец среди тех двадцати был, – сказал Чонг. – Он уже потом в плен попал, через два года, когда китайцы пришли сносить Албазин.

– Да… – задумчиво проскрипел Семён Ульянович. – Пойдём, Кузьма, в мастерскую ко мне. Выпьем по чарке за упокой праведных воинов. Марея, а ты сбегай за Филипой Таббертом, он тоже хотел про Китай поговорить.

Семён остался, а Ремезов-старший, Леонтий и Кузьма Чонг перебрались в мастерскую, где Аконька уже протопила печь. Кузьма с благоговением рассматривал книги, свитки и диковины, а Семён Ульянович достал бутыль и три кружки, налил всем – но себе поменьше – и уселся за стол, деловито раскладывая перед собой бумагу и перья. Попутно он объяснял:

– Ты не бойся, Кузьма, это не допрос. Я землеописания люблю, книгу составляю, терзаю всех бывальцев и на листы заношу. Вот и тебя помучаю. Садись ближе. Ну-ка, скажи, правда ли, что в Китае есть огромный дудник, который растёт суставами по аршину в день и бывает высотой с дерево?