Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

к выводу о казуальной непрозрачности, когда мрачное начало может привести к сияющим вершинам. Он также подкрепляет свои рассуждения, обращаясь к излюбленному приему – альтернативной истории, показывая, насколько серьезно могла измениться его жизнь, если бы какие-то события произошли иначе: не сдал бы экзамен и не поступил в Сандхёрст, продолжил бы движение в бронепоезде и не попал бы в плен, рискуя погибнуть в череде предстоящих сражений. Следуя этой логике, начавшаяся в 1930-х годах политическая изоляция Черчилля была еще не так страшна. Кто знает, к чему его готовит судьба в очередной раз, закаляя в новых испытаниях?

Помимо размышлений о себе и своем пути Черчилль также ностальгирует по былым временам, признавая масштаб произошедшей за последние 15 лет трансформации: «Характер общества, первоосновы политики, методы ведения войны, восприятие юности, масштаб ценностей, все это изменилось». Теперь «спокойная, с маленькими водоворотами и небольшой рябью река», по которой плыло викторианское общество, кажется «непостижимо далекой от огромного водопада, по которому швыряет и несет вниз, и от стремнин, в бурном потоке которых приходится барахтаться сейчас». Указывая на смену эпох, нетрудно заметить, какому времени автор отдает предпочтение. Основной причиной метаморфоз Черчилль считал войну. Да и сама книга была написана для «опустошенного войной, огрубевшего, увечного и ко всему равнодушного» поколения. Причинами, изменившими характер мировой войны, он считал науку и демократию. «Едва этим путаникам и занудам позволили участвовать в боевых действиях, как судьба войны была предрешена». Если раньше сражения велись «хорошо подготовленными профессионалами, малым числом, дедовским оружием и красивыми ухищрениями старомодного маневра», то теперь в войну было вовлечено «едва ли не все народонаселение, включая женщин и младенцев», а сами боевые действия превратились в «безжалостное взаимное истребление». От гибели не застрахован никто, за исключением «кучки близоруких чиновников, чья задача – составлять списки убитых». «Едва демократия оказалась допущена, а вернее, сама влезла на поле боя, как война перестала быть джентльменским игралищем», – констатировал Черчилль.

Эти высказывания нисколько не означают, что политик, немало сделавший для становления и развития демократических институтов, был противником демократии. И тем более – науки. Он лишь предостерегал от их бездумного и бездушного использования, граничащего с безжалостной эксплуатацией и способного причинить такой вред, который превзойдет все их достоинства. Также он настойчиво предупреждал о необходимости предотвращения новой мировой войны. Начинать войны легко. Волна патриотизма захлестывает граждан и руководителей, ослепляя и вводя в заблуждение. Но одно дело – угорать в массовой истерии, и совсем другое – вести боевые действия и за каждую пядь земли сражаться с противником, готовым стоять до последнего. Он много говорил об этом на страницах «Мирового кризиса» и не счел лишним повторить эту мысль здесь, выразив с афористичной четкостью: «Давайте все-таки учить наши уроки. Никогда, никогда, никогда не верьте, что война будет легкой и гладкой. Любой государственный деятель, поддавшись военной лихорадке, должен отлично понимать, что, дав сигнал к бою, он превращается в раба непредвиденных и неконтролируемых обстоятельств. Старомодные военные министерства, слабые, некомпетентные и самонадеянные командующие, неверные союзники, враждебные нейтралы, злобная фортуна, безобразные сюрпризы и грубые просчеты – вот что будет сидеть за столом совещаний на следующий день после объявления войны». Не случайно, в отличие от предыдущих произведений, Черчилль посвятил «Мои ранние годы» не конкретной личности, а «новому поколению», в надежде, что именно новому поколению удастся избежать роковых ошибок прошлого{201}.

В конце 1931 года Черчилль отправился с лекционным туром в США. Он прибыл в Нью-Йорк 11 декабря, выступив на следующий день с лекцией о перспективах англо-американского сотрудничества. Вечером 13-го числа Черчилль находился в своем номере манхэттенского фешенебельного отеля Waldorf-Astoria, готовясь к завтрашнему выступлению. Раздался телефонный звонок. Это был его друг, финансовый магнат Бернард Барух (1870–1965). Он пригласил политика к себе. Черчилль взял такси и поехал к Баруху на Пятую авеню. Не помня точно номер дома, он несколько раз просил таксиста останавливаться у приглянувшихся ему зданий. Для этого водитель, следовавший по стороне Центрального парка, вынужден был делать каждый раз разворот. Вскоре Черчиллю это надоело и, увидев очередное похожее на дом Баруха строение, он попросил остановиться, чтобы самому перейти дорогу. Когда он переходил проезжую часть, его сбил автомобиль. В результате удара у него до кости оказался рассечен лоб (шрам останется до конца жизни), были сломаны два ребра, повреждена плевра правого легкого, вывихнуты оба плеча, а также получены многочисленные синяки и ссадины. Несмотря на травмы, Черчилль продолжал оставаться в сознании, объяснив подоспевшему к месту происшествия полисмену, что его зовут «достопочтенный Уинстон Черчилль из Англии», ему 57 лет и он никого не винит в случившемся. «Вся вина лежит всецело на мне», – сказал он. Черчилля отвезли в больницу Ленокс-хилл, расположенную неподалеку на Манхэттене. Когда у входа в лечебное учреждение его, пересаживая в инвалидное кресло, спросили, в состоянии ли он оплатить услуги доктора и содержание в палате, он ответил: «Да, все самое лучшее». Также он попросил срочно связаться с супругой, которая на этот раз сопровождала его в американском турне. Среди посетителей Черчилля был также водитель сбившего его авто – безработный механик Марио Констасино. Черчилль не держал на него зла, подарив ему «Мои ранние годы» с автографом. О самочувствии своего подданного побеспокоился также король Георг V, лично позвонивший в больницу, чем произвел на персонал неизгладимое впечатление.

Черчилль решил описать случившееся с ним в отдельной статье – «Мое нью-йоркское происшествие», которая вышла в двух номерах Daily Mail за 4 и 5 января 1932 года. Наиболее интересен последний абзац, демонстрирующий стоическое отношение автора к неизбежной кончине: «Не остается ни времени, ни сил на жалость к себе. Не остается времени для страха и угрызения совести. Если в какой-то момент вся эта череда сменится однообразной серой пеленой и темнота опустится со звуками Sanctus, я уже ничего не почувствую и не смогу испугаться потустороннего. Природа милосердна и не испытывает своих детей, будь то человек или животное, за пределами их возможностей. Адские муки являются лишь результатами человеческой жестокости. Что же до всего остального, жить опасно, принимайте вещи такими, какие они есть. Бояться не надо, все будет хорошо»{202}.

Для восстановления сил и поправки здоровья Черчилль направился вместе с супругой и дочерью Дианой в столицу Багамских островов Нассау. Реабилитация проходила медленно и повергла политика в депрессию. Обычно он обретал душевное спокойствие от занятий живописью, но боль в руках и плечах не располагала к выходу на пленэр. Своему сыну Черчилль писал, что пребывание на Багамах напоминает «жизнь овоща». Во время одной из откровенных бесед с женой он признался, что за последние два года в его жизни произошло три тяжелых удара: потеря значительных средств в экономическом кризисе 1929 года, остракизм со стороны Консервативной партии и досадное происшествие в Нью-Йорке. «Не думаю, что смогу полностью восстановиться после подобных потрясений», – заключал он.

Медленно, но верно отдых делал свое дело. Силы стали постепенно возвращаться. Сначала Черчилль возобновил чтение, получив больше всего удовольствия от романа «Земля», будущего лауреата Нобелевской премии Перл Бак (1892–1973), принесшего автору Пулитцеровскую премию. Затем он начал писать, отправив в Daily Mail очерк о Багамах с историей островов и рассуждениями о 18-й поправке к Конституции США («сухой закон»), которую лично он не одобрял. Сам он, посещая США, не гнушался провозить спиртное, используя для этого медицинские фляги и оформляя багаж как дипломатическую почту. Однажды в Америке с ним произошел забавный эпизод. Сняв телефонную трубку и думая, что аппарат подключен к домашнему коммутатору, по которому он держал связь с прислугой, наш герой попросил городскую телефонистку принести ему бокал шерри. «Боюсь,