На краю одиночества - Екатерина Лесина

– Нельзя использовать силу свою против людей, – его голос был слышен и под землей, хотя этой земли и не было. – Нельзя позволять своей ненависти застить разум. Это приведет к смерти. Быть может, нескорой, но мучительной.

Земля раскрылась.

А Курц не пошевелился, он лежал в этой могиле, глядя на кресты и на церковь, и безумная улыбка стала еще более безумной.

– Так что, просто взять и простить?

– Отчего же. – Глеб зачерпнул горсть земли, поразившись, до чего реалистичной та вышла. – Прощать не обязательно, но с людьми стоит воевать людскими же способами. К примеру, заняться вопросом твоего наследства. Поверенный с этим справится.

Курц открыл глаза, и в них увиделось недоверие.

– Поверь, порой необходимость делиться причиняет людям мучения куда более страшные, чем наведенная зараза… но подумай для начала, так ли оно тебе надо?

Курц вновь закрыл глаза.

Кажется, думать он собрался, лежа в могиле. Что ж, каждому свое.

Сашка выплетала из тьмы косы, они вились жирными змеями, ложились у ног, и гляделось это жутковато. Темные глаза и вовсе почернели. А почуяв Глеба, девочка прижала палец к губам.

– Не мешайте, – сказала она строго. – Не видите, я занята.

И сосредоточенно нахмурилась.

– Чем?

– Я стану ведьмой… я стану самой великой ведьмой в мире и никогда не буду такой, как мать.

– Какой?

– Слабой. Никчемной. Неспособной защитить нас. Я буду богата и знаменита, и мужчины будут мечтать о том, чтобы взять меня в жены…

– Хорошая цель, – согласился Глеб, щелчком пальцев развеяв тьму. – Только не заблудись в иллюзиях, а то ведь можешь стать совсем не той, кем хочешь.

Арвис прятался.

И тьма ему отвечала. Они играли, позабыв обо всем, и кажется, это забавляло Калевого, который сидел, держа Янека за руку.

– Ему страшно, – сказал он Глебу с упреком. – Он слышит голоса, и ему страшно.

– А тебе?

– И мне страшно. Но ему страшнее.

Янек попробовал руку высвободить.

– Сиди уже. А то чуть не побежал… кто ж бегает по тьме-то? Это только ушастый наш может, но он нелюдь. А нам надо осторожно, правда? А то ведь заведет… думаешь, я никого не слышу? Маму слышу. Зовет меня. Говорит, что с нею я буду счастлив, только верить нельзя. Даже если хочется, все одно нельзя…

Глеб отступил, кажется, этим двоим помощь была без надобности.

– И с Миклошем справимся… тебе сразу сказать следовало бы. А отчима твоего и вовсе не стоит бояться. Я отцу расскажу. Он вчера пришел, представляешь? Мы целый вечер были вдвоем. Мы никогда-то раньше… всегда или тетка, или гувернер, а тут только вдвоем. И он со мной разговаривал. Сегодня тоже придет. Я ему скажу. Обещаю. Только адресок дай… небось с графом связываться не рискнет.

– Батька… сказал, что я трус… пришел и сказал.

– Это не он. Это тьма. Она заглядывает в нас и ищет слабину. А слабина есть у всех. Поэтому надо слушать ее, но не слушаться, понимаешь? Узнавать, где ты слаб, чтобы потом стать сильнее…

Тьму Глеб отозвал не сразу.

И остаток урока прошел в молчании. Мальчишки думали. Сосредоточенные, порой растерянные, кажется, они впервые начали осознавать, с какой силой столкнулись.

А Глебу подумалось, что, возможно, у них есть шанс.

У всех есть шанс.

В банк Анна отправилась ближе к полудню.

Она собиралась долго. Тщательно.

То и дело замирая, прислушиваясь к тому, что происходит вовне. Ветер принес тень тьмы, которая коснулась Анны и растворилась, будто успокоилась, убедившись, что она, Анна, здесь и никуда-то не денется. После появился Шурочка с запиской от Глеба. И его Анна напоила молоком.

Стало вдруг спокойно. И страх, поселившийся под сердцем после разговора с дедом, отступил.

Разве можно думать о плохом, когда на кухне пахнет сдобой, а за столом устроился светловолосый мальчонка, прехорошенький, что ангелок с иконы.

Молоко. Булки. Масло. Ветер, что крутится тут же… запах чубушника, перебивший прочие ароматы.

Записку Анна тоже написала и, не удержавшись, брызнула на бумагу туалетною водой. Шурочка отчего-то покраснел…

– Передай, что я скоро вернусь…

И все-таки дед не прав. Он не может быть прав. И сам в том скоро убедится. Анне же… Анне просто нужно вести себя как обычно. Правда, обычно она как раз-то от людей прячется, а тут…

Но за украшениями все одно надо ехать. И чем не повод прогуляться по городу, посидеть в чайной, где Анне совсем не рады… сплетни последние опять же.

Она вздохнула.

Простое льняное платье, украшенное лишь легкой вышивкой по подолу, смотрелось простовато и грубовато даже, но вот брошь с янтарем эту простоту смягчила.

Сердце ухнуло и заторопилось. Трость!

Нога больше не болит, да и вовсе чувствует себя Анна вполне неплохо, но… как обычно, как всегда… и кто-то, кто будет за Анной следить, не должен заподозрить неладного.

Она заставила себя дойти до конюшни. Мотор ждал.

Слегка запылился, но мыть его некогда. И прислугу вправду придется нанять, если, конечно, Анна отыщет хоть кого-то, кто согласится работать с женой некроманта.

Женой.

Она прижала ладони к запунцовевшим щекам. В ее-то возрасте – и замуж. И Глеб волноваться станет, записку получив, что бы там дед ни говорил.

Было страшно.

И Анне стоило немалых сил переступить через этот страх. Вывести мотор. Заставить себя добраться до ворот и…

– И куда? – мрачно поинтересовался Глеб.

– В город.

– Дед придумал? – столь же мрачно уточнил он. И Анне только осталось, что кивнуть. Откуда он… – Анна, ты не обязана его слушать. Более того, его нельзя слушать!

Глеб не кричал.

Если бы кричал, Анна могла бы обидеться или притвориться, что обиделась. Устроить скандал… Хотя кому она врет? Она в жизни не опускалась до того, чтобы скандалить.

Анна вздохнула.

Вздохнул и Глеб. Огляделся. Сказал:

– До города подвезешь?

– А тебе куда?

– В ювелирную лавку. Обряд обрядом, а кольца купить стоит.

И кровь вновь прилила к щекам, будто Анна услышала что-то донельзя неприличное. А еще… еще ее отпустило. Если не одной, то и не страшно.

– Что он задумал? – Глеб занял переднее сиденье. – Хотя полагаю, клятву взял?

Анна кивнула.

– Старый засранец…