Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

стала гадательной, а ее мотивация – неясной глазу. Беатриче оказывается движима любовью к путешественнику лишь по той причине, что он был избран высшей силой (мотивы же избранничества так и остаются в целом неясны).

Роль Беатриче сугубо сотерологическая и в известном смысле «инструментальная», как и у Вергилия. Загробный мир, как шахматная доска, разбит на квадраты, и фигурки, разыгрывающие эту эсхатологическую партию, могут двигаться лишь строго определенным образом. Вергилию доступны только две трети пространства, Беатриче же может передвигаться по всему полю, но при этом область ее естественного движения – высшая сфера. В ее действиях нет ничего человеческого: она говорит с путешественником не столько от своего имени, сколько от имени райских сил, и укоры, произносимые ею, – лишь часть небесной механики спасения. Беатриче замечательно иллюстрирует собой причудливый парадокс «Комедии»: каждый отдельный образ, каждый эпизод сам по себе абстрактен и механистичен, все же фрагменты вместе взятые – удивительный и беспрецедентный не только для Средневековья, но и для Нового времени монумент «экзистенциальности».

Сандро Боттичелли. Рай. Песнь 11.

Иллюстрация к «Божественной комедии». Ок. 1480–1505.

Схематические детали, грубые и условные сами по себе, неожиданно вырастают, обретают живую силу, устремляются ввысь, к единению. Возникает единый организм наделенного разумом и судьбой текста. Данте не решился прибегнуть к робкому фотографическому реализму, в точности воспроизводящему окружающий мир и одновременно обедняющему, выхолащивающему его живое дыхание. Наоборот, он погрузил свое воображение в роскошную, великолепную условность, убежал от одномерной повседневности объектива к многомерной реальности зрачков человеческого интеллекта. Ни один экзистенциалист (а флорентиец, бесспорно, им является), с беспристрастностью отражающий свой опыт, не сможет избежать подобного оптического фокуса, двухуровневости своего текста: вблизи каждый штрих будет изогнут барочным танцем условности, каждая сцена будет кричать на всех известных языках о своей выдуманности, костюмы и жесты будут бессовестно бутафорскими; однако едва мы отдалимся, видимый мир сделает неожиданно поворот вокруг своей оси, изменит пространственные координаты, вывернет лентой Мебиуса все физические законы – и предстанет перед нами как живое тело, как пульсирующий опыт «жительствования человека», и не найдется ни одного из нас, кто бы, глядя на это преображение, вспомнил слово «условность».

Таков Данте. Таковы его персонажи. Вблизи недостоверные и кукольные, вдали живые и мыслящие. Они нарушают законы оптики, вырастая прямо пропорционально своему удалению от нашего глаза. На границе видимости они живее людей. И здесь самое время сказать о причине таких чудес.

Почему бы, решившись так запросто говорить о Данте, не взять на себя смелость раскрыть и один из главных секретов высокой литературы? Рефлексии над сюжетной методологией флорентийца, равно как и над многими критическими работами, ему посвященными, привели меня к мысли, что великий прорыв Данте заключается в создании образа, способного проникнуть в сознание читателя и выполнить при необходимости ту же «сотерологическую» роль, которую этот образ выполнял в сознании самого Данте и затем – в порожденном им тексте. Иными словами, так же, как верующий в трудную минуту может обратиться к Богу или святым заступникам, уповая на их милосердие, человек, «верящий в любовь» (любовь в очень широком, «пантеистическом» смысле: любовь, разлитую в мире), а проще говоря – верящий в существование в мире некоей силы, способной помочь ему просто потому, что человек к этой силе обратился, может мысленно «обратиться» к Беатриче как к «идее» такой любви, человеческой и небесной одновременно, и внутри себя обрести поддержку. Любой человек, верующий в Бога и отнюдь не склонный к мистицизму, понимает, что Бог существует и в нем самом – иначе как Он может, существуя лишь вовне, разговаривать с человеческой душой на незримом языке. На этом «внутренним языке» говорила и Беатриче с Данте.

В известном смысле флорентиец изобрел нечто, сопоставимое с сотерологической религией, с той лишь разницей, что его «религия» – полностью эзотерична. Под этим я понимаю следующее: Данте создал внутренний образ, зафиксировал его в текстовой форме и создал руководство, «путеводитель», способный любого из читателей, понимающих, что перед ними не просто описание сновидения, не теологическая абстракция, но руководство по вызыванию внутреннего образа, смоделировать этот образ внутри собственного сознания и к нему обратиться в трудную минуту.

Данте сумел «интериоризировать» фрагмент своей реальной жизни, тем самым почти уничтожив границы между реальностью и воображением. Этот фрагмент реальности, помещенный в воображаемую среду, и есть образ Беатриче, ставший благодаря этому связующим звеном, мостом между двумя мирами, на перешейке которых и существует человек. Совершив эту трансформацию, «вживив» реальность в область воображения, Данте приобрел способность «вызывать» образ Беатриче, словно джинна из заколдованной лампы, и этот образ мог «переносить» флорентийца в мир воображения, в параллельную реальность, существовавшую в его сознании.

Одним из самых «засекреченных секретов» высокой литературы, по моему убеждению, и является секрет создания текстов, «населенных» образами, способными «оживать» в сознании зрителя и разрешать его внутренние диссонансы. Образы эти не нуждаются в поклонении, им не нужно жертвенное вино, благовония и свечки у иконы, ибо читатель отлично понимает, что они существуют только в его сознании, они – часть его разума, ментальный инструмент, «инсталлированный» автором книги через ее текст в сознание читающего человека. Если угодно, эти образы можно назвать «антивирусной программой», способной защитить сознание воссоздавшего их человека от великого множества внешних (социальных) и внутренних (ментальных) травм, болезней, вирусов. Внутренний образ – маленькое механическое охранительное божество, оберегающее наш разум, божество внутри нас.

В истории европейской литературы найдется очень немного имен людей, создавших такие «действенные» тексты. К их числу относятся, бесспорно, Гёльдерлин и Булгаков, отчасти Гёте и Нерваль. Но никому из них не удалось создать «практического руководства» по оживлению внутренних образов, описать их путь внутри сознания, их взаимоположение, их тайные знаки и скрытую логику их явления. В противоположность всем прочим, создавшим «стихийно действующие» образы, Данте построил почти совершенную логическую конструкцию, предусмотрел множество возможностей, описал великое разнообразие ситуаций – и весь этот мир, с неисчислимыми деталями, содержался в нем самом.

Теперь, отважившись на такую имагинативную акцию, мы можем по-новому взглянуть на Дантово представление. Зайдем издали, замочив край одежды смутной предутренней росой средневековой схоластики. Рассудим так: фигурка путешественника – символ человека, вынужденного постичь свою природу, оказавшись на самом дне своей души, на последней ступеньке эволюционной лестницы, как ее видели люди Средневековья. Самый нижний человеческий предел – растительная душа, чуждая не только разуму, но и эмоциям. Дикий лес, в котором блуждает тот, кто готовится подняться к высям, – это ее царство. Следующей ступенью является животная душа, то есть этологические основания человека. Ей