Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

традиции: не потому, что я беру на себя самонадеянную смелость причислять флорентийца к этой традиции (хотя в определенном смысле он ей, конечно же, причастен), но по той простой причине, что нам, с одной стороны, недоступны те категории, которыми могло мыслиться «путешествие в себя» во Флоренции рубежа XIII–XIV веков, с другой же стороны, влияние арабо-персидской философии (об истинных масштабах которого мы по-прежнему имеем весьма смутное представление) было столь велико, что следует допустить проникновение в Европу не только конкретных идей, но и общей «рамки», в которой мыслилась интеллектуальная деятельность[66].

Так, я вижу три «стоянки», которые преодолел Данте: первую из них я условно назову «суфийской», сочетающей экстатическую любовь к небесному спасению, принявшему образ земной женщины, со значительным интеллектуальным компонентом; вторую я так же условно назову «исмаилитской» или «гностической» (как это могло пониматься на средневековом Востоке), признающей высшим долгом для человека интеллектуальную деятельность, направленную на совершенствование человеческого разума и познание тех высших сил, что оказывают воздействие на человека; третью «стоянку» я затрудняюсь назвать каким-либо существующим термином – это и есть собственно путешествие в себя, соединившее все теоретические модели обретения знания в одну «практическую». О каждой из этих «стоянок» мы можем говорить, исходя из Дантовых текстов, из них мы можем извлечь способы достижения той «высшей цели», которая вставала перед флорентийцем на каждом этапе его жизни. Совокупность этих «высших целей», за которыми всегда скрывалась главная и единственная цель – путешествие в себя, – их воплощение в реальной жизни и открывает перед нами то, что можно назвать загадкой судьбы Данте. Различив структуру мыслительного опыта флорентийца, войдя в его имагинативный театр, мы наконец можем всмотреться в тот внутренний мир идей, чей отпечаток уже предстал перед нашим взглядом.

Нетерпеливый взгляд охотников за мыслительным опытом обращается к первой стоянке, которую преодолел флорентиец в своем стремительном странствии. Но прежде чем Данте преодолел первый этап своего пути, нечто должно было направить его шаг в сторону иного, небывалого мира, и наша цель – найти в Дантовых текстах следы этой первопричины, «первоопыта» путешествия в себя.

Перед нами текст Vita Nuova. Общеизвестно, что в этом тексте флорентиец описал свою спиритуальную «инициацию», изложил предысторию своего трехдневного восхождения на гору «Комедии». Исходя из этого, зададимся естественным и, казалось бы, легким вопросом – а каков смысл заглавия этого причудливого жизнеописания, что в действительности означают слова Incipit vita nuova? Традиционные ответы сводятся примерно к следующему: Данте изложил историю своей юности, то есть того периода жизни, когда человек от детской неразумности обращается к первичному интеллектуальному познанию самого себя и окружающего мира; в таком контексте nuova понимается как giovanezza – «юная, молодая»[67]. Если следовать такому пониманию, мы необходимо приходим к ложному выводу, что Данте описывал процесс обретения интеллектуального и эмоционального опыта, хорошо знакомый каждому из нас, ибо нет такого человека, кто бы не прошел через свою «юную жизнь». Ложность этого вывода очевидна хотя бы потому, что свой опыт флорентиец воспринимал как единичный, уникальный, отличный от всего существовавшего до него «опыта жительствования человека», и эта уникальность не может быть не отражена в тексте.

Первые строки Vita Nuova свидетельствуют, что перед нами – дорожник человеческой памяти. Флорентиец завлекает читателя проследовать проложенным им путем по извилистым дорогам своего мнемонического мира. Не будем же отклонятся от указанного нам пути, осторожно ступая там, где некогда ступала воображаемая фигурка Данте.

Стоит внимательнее присмотреться к сюжетным тропам Vita Nuova, и мы увидим некоторую загадочную пока несоразмерность, непропорциональность фрагментов – Дантово вспоминание искажает жизненный сюжет, уводя читателя путем сюжета мистического. События реальной жизни представлены следующими эпизодами: 1) первая встреча с Беатриче; 2) встреча с Беатриче девять лет спустя; 3) встреча с ней в церкви и появление «дамы защиты»; 4) Беатриче отказывает Данте в приветствии; 5) сцена на свадьбе, когда Данте теряет сознание при виде Беатриче; 6) смерть отца Беатриче; 7) явление Беатриче в сопровождении Джованны-Примаверы; 8) смерть Беатриче. Едва ли эти восемь фрагментов способны создать сюжетный и, тем более, семантический стержень текста. Перед нами скорее необходимая опорная конструкция, неизбежный сюжетный минимум, мнемонический скелет, создающий зримую связь бесконечного субъективизма индивидуальной человеческой памяти и, так сказать, «социальной реальности», позволяющей читателю увидеть описанные ментальные события на хорошо загрунтованном холсте опыта жизни. Стоит разрушить этот непрочный жизненный скелет текста, и мы окажемся заброшенными в мире Дантовых сновидений, безо всякой надежды ощутить под собой твердую тропу. Отними мы по наущению гиперкритиков прошлого века реальность у Беатриче, и мы превратим флорентийца в пустого фантазера, если не в обманщика, его опыт сделается сотканным из облаков, а «книжица памяти» окажется умелой мистификацией. Иными словами, «жизненный сюжет» Vita Nuova, скупой и смутный, необходим лишь для «верификации» и, если хотите, «очеловечения» того внутреннего опыта, чье обретение незаметно для глаза, но сокрушительно для разума и души.

Пройдя сквозь тонкий телесный панцирь формального сюжета, мы обращаем свой испытующий взгляд к тем кровяным сосудам, что пронизывают, питая, семантическую сердцевину текста. Здесь мы видим иной сюжетный пласт, визионерский и мистический. Видения Vita Nuova нельзя назвать разрозненными фрагментами – они образуют собой ясную структуру, едва ли не более стройную, чем линия формального сюжета: 1) видение Амора, держащего в своих объятиях Беатриче; 2) разговор с Амором после того, как Беатриче отказала Данте в приветствии; 3) сцена на свадебном празднестве; 4) эсхатологическое видение во время болезни; 5) посмертное явление Беатриче и ее победа над дамой-утешительницей; 6) заключительное видение о вознесении на небеса, на которое лишь намекается. Флорентиец оказывается в мире видений не случайно, повинуясь произволу своего слишком вольного воображения, – наоборот, его погружение в визионерство подчинено строжайшей сюжетной логике, своими видениями он создает не только параллельный сюжетный пласт в «книге памяти», но и формирует для себя иную реальность, длящуюся наравне с жизненной реальностью, однако почти не пересекающуюся с ней. Мир, в котором Данте поселил себя и куда привел затем читателя, совмещает в себе, как мы видим, как минимум два равноправных измерения, одинаково реальных для обитателей этого мира. Не зная преград, человек выходит из визионерского пространства на тропу человеческой жизни, чтобы вскоре вновь обратиться к видениям.

Говоря о Дантовом визионерстве, не стоит забывать, что объектом нашего внимания является не художественное произведение, а мнемоническая запись. Если флорентиец захотел, чтобы читатель оказался вместе с ним одновременно в двух измерениях жизни, следовательно, такая двухмерность мира являлась необходимым условием, в котором возник тот первоопыт, ради фиксации которого и была написана Vita