Данте Алигьери и театр судьбы - Кирилл Викторович Сергеев

Я не буду здесь касаться природы визионерства и его религиозного аспекта, но ограничусь лишь изначально заданным текстом «Новой Жизни». Единственное, что необходимо помнить, – перед нами не фантазия, вымысел или ложь, но описание вполне «позитивного» ментального эксперимента, изложенное на таком метафорическом языке, который, по распространенному ныне мнению, не может считаться подходящим для такого рода описания. Не отдавая, вслед за многими, при рассмотрении текста предпочтения ни неизреченным мистическим глубинам, ни пустому литературному вымыслу, мы рассмотрим тот действительный ментальный сюжет, что объединяет видения Vita Nuova.

Данте любит смерть с не меньшей пристрастностью, чем собиратель – ценнейший экспонат своей коллекции. Ему при жизни знакома каждая ее черта, каждая мелочь, каждый ее новый штрих вызывает неудержимое восхищение флорентийца. Опыт смерти, познанный им при жизни, поселил в нем неутомимый энтузиазм систематика – он без суеверного готического страха анатомирует еще живую, мыслящую душу, чтобы предугадать, предопределить тот момент, когда живое станет мертвым и тем самым обретет новую жизнь. Да простят мне ту смелость, с которой я обвиняю Данте в столь чудовищной для нас склонности, – не будь у него такой страсти к эсхатологии, едва ли он нашел бы в себе силы создать мемуары о своих блужданиях в пространстве, где человеческий мир оказывается на грани исчезновения.

Логика моих рассуждений проста: чтобы успешно совершить «путешествие в себя» и извлечь из глубин своего разума знание и опыт, флорентийцу было необходимо медленно приучать себя к яду эсхатологии. Едва ли человек по своей воле захочет провести над собой столь опасный эксперимент. Естественнее думать, что в нем самом «физически» уже содержится зерно такого опыта, его психика уже приготовлена к ядовитым странствиям. Единственным и решающим аргументом в пользу такого суждения и является «визионерство» Данте, создающее «двойное дно» Vita Nuova. Опыт существования в параллельном измерении ментальных фантомов и создал в сознании флорентийца первичный эмбрион «смерти», а точнее умирания для реального мира и воскрешения в мире образов внутреннего театра.

Дантова любовь к «смерти» тождественна его любви к волшебному внутреннему театру, к его декорациям, куклам и персонажам. Я не случайно закавычил понятие «смерть» – ибо наше понимание этой стихии бесконечно далеко от дантовского понимания. Флорентиец не верил в смертность человеческих «эйдосов» (назвать их можно и по-другому – разумом, душой), и путешествие в смерть для него – лишь путь проникновения в область фантомных, «театральных» форм, где продолжают существовать идеи (по его терминологии – «души») некогда живших людей. Пространство смерти в подслеповатом натруженном зрачке странника сливается с пространством памяти, превращаясь в мир образов, отлученных от земных тел. В этом смысле схождение в лабиринт видений действительно превращается в путешествие в царство мертвых – то есть бестелесных – фантомов. Визионер ключом своего воображения открывает двери, ведущие в идеальный мир.

Итак, мы наметили путь флорентийца, и теперь нам предстоит доказать верность нашей разметки. Для этого обратимся к тексту, чтобы определить, какое место в действительности занимает мотив смерти.

Открывая III главу Vita Nuova, сюжетолюбивый читатель, мысленно подготовивший себя к неэвклидовой геометрии повествования, вынужден испытать глубокое разочарование – флорентиец, едва сказав о Беатриче, спешит утвердить читателя в ее смерти: «и проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял очень напуганный, и вследствие своей невыразимой куртуазности, которая сейчас принесена в великий век, меня приветствовала очень добродетельно, так что мне предстало видение всех пределов блаженства». Интрига отвергнута, развязка предопределена! …е oggi meritata nel grande secolo неопровержимо свидетельствует, что к моменту написания «книжицы памяти» госпожа спасительного приветствия уже награждена в великом веке, то есть, попросту говоря, – мертва. Смерть, пусть и вошедшая в пространство текста столь утонченным оборотом речи, уже заявила свои права на сюжет. Возникает законный вопрос – почему Данте в самом начале повествования поведал о смерти Беатриче? Возможен ответ: ее смерть и является основным сюжетом «Новой Жизни». Исходное положение, с которого начинается сюжетный и семантический бег текста, выглядит так – вспоминающий встречает Богатую Блаженством, однако знает, что ей суждено умереть.

То, что могло показаться в начале III главы случайной обмолвкой, неожиданно получает развитие в первом видении – оно оканчивается горькими рыданиями Амора, возносящегося вместе с госпожой на небо. Первый же описанный в Vita Nuova визионерский опыт Данте повествует о грядущей смерти. Едва ли это совпадение. Флорентиец старательно привлекает внимание читателя к картине смерти, настраивает его слух на восприятие эсхатологической мелодии. Все уже предопределено, и герои движутся навстречу своему року. Однако трагична ли грядущая смерть? Забегая вперед, я рискну высказать свои сомнения в этом. Слова о «награждении в великом веке» скрытым образом, через контекст, «рифмуются» с добродетельным приветствием, создавая отнюдь не трагедийный ландшафт. Небесная награда Беатриче – залог ее будущего приветствия и заступничества в ином мире.

Итак, две сюжетные линии – жизненная и визионерская – в самом начале своего движения отмечены знаком смерти. Прозрачный намек Данте, брошенный читателю, и не менее прозрачный намек Амора, брошенный самому Данте, задают тему, формируя стройную архитектуру Vita Nuova. В VIII главе смерть вновь входит в повествование в виде смутного предупреждения – умирает некая молодая дама, и Данте, охваченный жалостью, слагает два сонета. Если забыть о существовании подмеченной мной центральной темы, этот эпизод лишается всякого смысла, однако, учитывая «отправную точку», он превращается в уместный и даже необходимый элемент картины неотвратимо надвигающейся смерти Беатриче.

Странный эпизод XIV главы, быть может, ключевой для понимания всего текста Vita Nuova, на первый взгляд, трудно отнести и к «фрагментам о смерти», и к визионерскому разделу. И тем не менее, основываясь на внутреннем смысле и общем значении сцены у фрески, я отношу ее одновременно к этим двум сюжетным линиям. Данте, рассказывая о том, как он оказался на свадебном празднестве, говорит следующее: «Туда меня привела дружественная персона, чтобы доставить мне большое удовольствие, проведя меня туда, где столько женщин демонстрировали свою красоту. Ибо я, почти не зная, куда я шел, и доверясь персоне, которая привела своего друга к пределу жизни, сказал ему: зачем пришли мы к этим доннам?» Слова un suo amico а l’estremita de la vita condotto avea уже в самом начале повествования вводят визионерский и эсхатологический мотив, ибо весьма странна речь о «пределе жизни», которого Данте достиг посреди веселого празднества. Далее идет рассказ о том, как Данте ощутил странный трепет и, подняв глаза, увидел Беатриче. О своем состоянии он говорит: io fossi altro che prima – «я стал другим, чем