Три церкви - Ованес Азнаурян

А пока в одно из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений 2000 года Мамикон, гуляя бесцельно по Еревану, зашел в церковь сурб Григор Лусаворич на улице Амиряна и сел на скамейку. Пахло ладаном и еще чем-то; чем – не разберешь. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, пережидающих ветер и дождь. Мамикон подумал, что за то время, что его не было, тут ничего не изменилось. Нищие и теперь что-то ели, разостлав на скамейке старую газету, как и тогда! Только теперь он уже знал, что нищим разрешается есть в церкви… Он просидел довольно долго, глядя то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы, святого Иоанна Крестителя, ангелов и святого Григора Лусаворича. Над алтарем же по-прежнему было изображение мертвенно-белого Христа. И распятый Иисус по-прежнему пытался помочь…

Когда дождь перестал и нищие стали выходить из церкви, Мамикон тоже решил уйти. Он только подумал, что поставит свечку перед изображением святого Григора и помолится в память о священнике, который служил тут еще в девяносто восьмом… Теперь он знал, как правильно. Теперь он умел молиться.

А потом Мамикон увидел, как в церковь входит женщина. Видимо, средних лет, но моложавая на вид, темные очки сдвинуты наверх, волосы стянуты сзади в хвостик. Она выглядела гламурной (впрочем, нет, тогда этого слова еще не было), ухоженной и явно не бедной. «Что ей тут понадобилось?» – подумал Мамикон, отметив, что уже три дня как идет дождь, а у женщины – темные очки, хоть и сдвинутые наверх. Наверное, мода такая, решил он. Женщина миновала несколько скамеек и почему-то села недалеко от Мамикона. Женщина была красивой и не казалась ни грустной, ни веселой. Она была никакой. На ее лице ничего нельзя было прочесть. Она просто села и просто стала смотреть на Иисуса Христа. «Может, она ждет каких-то ответов от Него?» – подумалось Мамикону.

– Почему вы на меня смотрите? Что-то у меня не так?

– Простите, – сконфузился Мамикон. – Простите. Я случайно.

– Случайно смотрите в другую сторону, – велела женщина. – Нечего пялиться!

– Простите… Я же извинился!

– Ладно. – Женщина улыбнулась. – Вы тоже простите мою резкость.

– Бывает. – Мамикон неожиданно усмехнулся и добавил: – Смешно!

– Что смешно? – поинтересовалась женщина, тоже заулыбавшись.

– Да так… Три года назад, когда в первый раз зашел в эту церковь, я познакомился со старушкой. А теперь… В церковь вошли вы.

– Вы в церкви клеите женщин? – рассмеялась женщина. – Это же грех!

– Нет, не клею. К тому же мы еще не познакомились.

– Думаете, имеет смысл?

– Я ничего не думаю.

– Очаровательно! – улыбнулась женщина. – В таком случае меня зовут Ванда.

– А меня – Мамикон.

– Редкое имя.

– Вовсе нет… А дождь еще идет?

В следующий раз Ванда и Мамикон встретились в церкви Святого Григория Просветителя через четыре дня. Встретились уже как старые знакомые. Сразу же принялись болтать, но тихо, шепотом, чтобы не мешать молящимся, которых было не так уж и много. В какой-то момент Ванда сказала: интересно, сколько церквей в Ереване и в Армении в целом?

Мамикон удивленно уставился на нее и выпалил:

– В Ереване их шесть: церковь сурб Катохике, церковь Вардананк, Кафедральный собор Святого Григория Просветителя, храм Покрова Пресвятой Богородицы, церковь Святого Зоравора, церковь Святого Ованеса… А во всей Армении храмов, монастырей, церквей – сто восемьдесят пять…

– А вы что, считали? – съязвила Ванда.

Мамикон рассмеялся:

– Представьте, да, считал.

Он достал из сумки большую толстую тетрадь, сшитую из нескольких амбарных книг, и показал Ванде…

– Вот тут они все…

– Но это же чудо! – восхитилась Ванда, листая огромный том. – Так вы ходили по Армении из деревни в деревню, из города в город и считали церкви?!

– Да, и описывал, излагал их историю… Теперь буду писать книгу. Вот…

Мамикон, вернее, его труд, не шел у Ванды из головы. Она рассказала о нем не только своей матери, но и бывшей своей начальнице и подруге Кларе, ставшей монахиней Шушаник, когда в очередной раз приехала в Эчмиадзин.

– Мамикон? – переспросила Клара. – Да это же мой племянник, сын моей сестры Норетты!

– Тесен мир! – рассмеялась Ванда.

А в декабре, лежа в кровати и глядя, как ветер треплет пожелтевшие мертвые листья на верхушке тополя за окном, Ванда спросила:

– Тебе понравилось, джан?

– Ты еще спрашиваешь! С нами такого еще не было, правда?

– Правда.

– И ты все еще меня любишь?

– Да, дорогой. Только не надо все время об этом спрашивать.

– Я просто боюсь, что однажды ты скажешь «нет».

– В таком случае тем более не надо все время спрашивать.

И он решил больше не спрашивать никогда. Он решил поверить и на самом деле поверил, что она полюбила его. Он вспомнил ее глаза и дал себе обещание не задумываться: ведь так хорошо верить, что тебя любит тот, кого любишь ты…

Тополь раскачивал верхушкой, а Мамикон думал о том, что скоро наступит Новый год, сменится тысячелетие. Но это его не пугало. На этот раз его не пугало, что осень умирает.

– Знаешь, – сказала вдруг Ванда, закурив сигарету и поставив пепельницу себе на живот. – Когда мне было четырнадцать лет, я решила, что никогда не буду плохой девочкой.

– Что это означает?

– Я тогда думала, что я плохая, потому что мне это внушили моя мама и моя учительница. Они без конца твердили, что я плохая, потому что дерусь с мальчиками, издеваюсь над девочками, грублю учителям… А однажды я стукнула физичку классным журналом по голове, когда она поставила мне двойку. Какой поднялся шум! Собрались все учителя, директор, все кричали, а у физички была истерика, и она все время повторяла, что убьет меня. Вызвали маму, она унижалась перед всеми и просила прощения за меня. И тут один мальчик из нашего класса заявил, что виновата учительница, поставившая мне несправедливую оценку, и что я стукнула ее по заслугам. И тогда моя мама предала меня, сказав, что я веду себя так, потому что я сумасшедшая, как и мой отец. В тот день я впервые всерьез задумалась о своем отце, которого никогда не видела, и решила: если моя предательница-мать называет его сумасшедшим, значит, он был очень хороший человек. Когда же мама, извиняясь перед учителями, сказала, что я такая дикая, потому что росла без отца, я решила, что больше не буду плохой девочкой, чтобы никто никогда не говорил ничего плохого о моем отце. С тех пор я очень изменилась, стала тихой, даже училась хорошо. Но все-таки какую-то дикость в себе так и не смогла до конца искоренить и, в общем-то, осталась такой же плохой девочкой.