Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

Противопоставление формальной и практической рациональности, война с утопическим воображением, напрямую связаны с «избавлением от трансцендентного» – крестовым походом теоретиков практик. Но для мышления о городе этот аргумент становится ключевым: здесь «утопия» – не просто метафора, а вполне конкретный феномен урбанистического воображения. Одно дело убить «утопизм» в мышлении о праве или науке и совсем другое – попытаться избавить от него мышление о городе.

Позволим себе небольшое отступление в эту область теоретической полемики – что мы теряем вместе с «утопическим воображением»?

В чем, собственно, специфика утопического воображения? И насколько социологическая концептуализация города сама является порождением утопизма?

Отправной точкой разговора о связи социологии и утопии, как правило, выступает известное веберовское определение «идеального типа». Идеальные типы представляют собой некоторую абстракцию, «полученную посредством мысленного усиления определенных элементов действительности» [Вебер 1990: 389]. При этом они не берутся из самой действительности. Вебер продолжает: «…в реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпирически не обнаруживается; это – утопия» [там же: 390]. Отсюда знаменитый тезис веберовской эпистемологии: мы конструируем недействительное (идеальный тип), чтобы познать действительное.

Нетрудно заметить, что утопия в приведенном выше веберовском пассаже – это метафора идеального типа. Вебер говорит о проблеме социологической концептуализации. Наши концепты не берутся из наших объектов. Мы должны сначала создать некоторый логически консистентный образ средневекового города, чтобы увидеть средневековый город [Вебер 1994]. Огрубляя, можно сказать: то, что Вебер называет утопией, – это то, что мы в первой главе назвали концептуализацией. Идеальный тип социального действия позволяет нам различать и описывать социальные действия [Вебер 1990]. «Недействительный» концептуальный образ капитализма дает ключ к пониманию генезиса «действительного» капитализма [Вебер 1990]. Следовательно, любой концепт или категория может быть назван утопическим на том основании, что он сам, будучи «недействительным», делает «действительное» видимым (именно видимым, а не возможным). Утопия оказывается удобным метафорическим обозначением логически консистентного образа, используемого в целях упорядочивания и «проявления» наблюдаемой действительности. То есть утопия – это идеальный тип идеального типа.

Такова эпистемологическая интерпретация. Что она говорит нам о характеристиках «утопического»? 1) Утопия – это логически консистентный образ, связанный с нашей способностью продуктивного воображения. 2) Если воспользоваться гуссерлевским различением «предикатов существования» и «предикатов реальности» [Husserl 1972], можно сказать, что утопическое не существует в мире бытия, но от этого не менее реально. Не будучи наделенным онтологическим статусом, оно выполняет трансцендентальные задачи.

Тогда как именно утопия связана с миром по ту сторону оптики наблюдателя? Что она говорит о самих наблюдаемых феноменах? Что это за объект, который становится виден исключительно благодаря очкам «утопического»?

Такая постановка вопроса очень быстро заводит эпистемолога в ловушку.

Первый ход – ограничить зону применения «утопической» концептуализации каким-то определенным классом объектов: утопических сообществ [Димке 2012], утопической политики [Скотт 2005; Ло 2012], утопического пространства [Лефевр 2015; де Серто, 2013] и т. д. Но это означает, что объект уже должен обладать некоторыми характеристиками «утопического», чтобы утопическая оптика могла его схватить и сделать видимым. А значит, мы незаметно для себя перенесли утопию из трансцендентальной плоскости в онтологическую, наделив ее сомнительным двойным гражданством. Другой ход – настаивать на том, что всякая концептуализация является утопической per se, лишь на том основании, что она логически консистентна и не имеет локализации в мире наблюдаемых объектов (является «недействительной»). И тогда мы окончательно лишаемся способности отличить утопическое от неутопического в самом объекте. Мы уже не сможем говорить об «утопических городах» как феномене, потому что любой город оказывается утопическим настолько, насколько «город» – это идеальный тип, утопическая концептуализация. Средневековый город Вебера тогда тоже «утопический» город.

Парадокс возникает из‐за того, что мы – вслед за Вебером (для которого, впрочем, проблема утопизма не стоит, поскольку утопия у него – это метафора идеального типа, а не операциональный концепт) – соединили два различения: «утопическое/действительное» и «трансцендентальное/онтологическое» (или «категории познания / познаваемое»). А точнее, выразили первое через второе. Чтобы избавиться от этого парадокса, нам придется либо признать существование мистической гомологии «утопического воображения» социолога и «утопических характеристик» феномена (например, города), либо вообще отказаться от веберовского хода и поискать другой способ мышления об утопическом воображении.

Впрочем, прежде чем мы это сделаем, давайте убедимся, что и на противоположном фланге, в области так называемой критики утопизма, совершается ровно та же серия ошибок. Пусть и в обратной последовательности.

Классический аргумент критики утопизма принадлежит Ральфу Дарендорфу:

Итак, первый ход: проведение различения между утопическим и неутопическим как различения статичного / динамичного. Второй ход – конкретизация этого различения:

Это конкретизация с двойным дном. С одной стороны, реальным, живым, динамическим обществам противопоставляются мертвые, статичные утопические общества. Динамические общества «живут во времени», тогда как утопические, похоже, вообще не имеют темпоральной локализации. Но вот появляется мотив реальности. Что статично, реальным быть не может. Различение утопических и неутопических обществ становится асимметричным: есть общества утопические и неутопические, но утопических обществ нет.