Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

К сожалению, выше мы лишь схематично и фрагментарно обозначили возможные концепты второй орбиты (то есть атрибутивные признаки): различение «декартовского» и «кантовского» рационализмов, различение возможных модусов обоснования универсализма (натуралистический, рационалистический, солидарностный), различение моделей описания трансцендентизма (лишь один из которых связан с отождествлением мира бытия и мира повседневности), различение «модернистского» и «революционного» критицизма. Это всего лишь набросок – схематичный и предварительный. Но его достаточно, чтобы сделать следующий шаг – к построению матрицы концептов, через призму которых нечто, именуемое «утопическим воображением», может быть различено, конституировано, описано и проанализировано.

Мы начали с критики эпистемологической интерпретации утопизма, попытались предложить альтернативную концептуализацию утопического воображения и найти новые ресурсы исследования утопии. Таков предварительный набросок, который требует тщательной проверки и доработки. Теперь же нам (по правилам кольцевой композиции) следует вернуться к исходному вопросу: в какой степени предложенная здесь концептуализация сама является «утопической»? Насколько мышление теоретика, собирающего образ объекта в своем языке описания, само подпадает под эту концептуализацию?

Наш ответ – нет, не подпадает. Мышление идеальными типами само по себе еще не является утопическим. Исходя из предложенных здесь различений, мы должны были бы сказать: социологическое воображение объединяет с утопическим три из четырех «кодов»: рационализм (в кантовской, а не декартовской версии), универсализм и трансцендентизм. Но исследовательская концептуализация лишена утопического критицизма – в противном случае она просто не является исследовательской. Аналогичным образом и мышление проектировщика-градостроителя является утопическим лишь настолько, насколько использует коды универсализма и рационализма. Только редкие образцы модернистской бумажной архитектуры достаточно для этого амбициозны. (Более подробно о проектировании как повседневной практике [Schon 1990].)

В конечном итоге нам придется отказаться от возвышенного мифа об утопизме социологического воображения и признать: утопия – трансцендентный, а не трансцендентальный феномен. Но само это признание вовсе не лишает ценности исследования, нацеленные на прояснение отношений между Социологическим и Утопическим. Скорее наоборот. Только проведя границу между ними с необходимой ясностью, можно исследовать их отношение.

Эта глава должна вызвать раздражение у любого нормального городского исследователя. (Откровенно говоря, она вызывает раздражение даже у ее автора.) Потому что на первый взгляд «теория практик» и «социология города» идеально подходят друг другу. Со времен Чикагской школы область городских исследований формировалась как предельно конкретная, прагматичная, лишенная теоретических амбиций и сопротивляющаяся любым философским интервенциям социологическая субдисциплина. Буквально: «Вот он – город. Иди – смотри и считай. Без зауми». И теория практик, казалось, должна была обосновать именно такое эмпирицистское понимание города, как чего-то «на что можно показать пальцем». В отличие от «города сообществ» «практический город» наблюдаем, проживаем и переживаем; он редуцирован к конкретным действиям конкретных людей в конкретных физических обстоятельствах. Такой город – это город «здесь и сейчас», in vivo и in situ. В нем люди целыми днями переходят дорогу, передают за проезд, ожидают поезда, выходят из автобуса, стоят в очереди, катаются на велосипеде, ищут потерявшегося кота, сидят на террасе кафе, гуляют по парку, следуют советам навигатора, подчиняются требованиям полицейского, иными словами – занимаются рутинным и нерефлексивным производством городского порядка.

Но что-то пошло не так. Теория практик оказалась куда более сложным для усвоения (в городских исследованиях) ресурсом, чем теория сообществ. В комплекте с привлекательным и интуитивно достоверным образом «повседневного города» исследователь, решивший обратиться к теории практик, получает пестрый букет нерешенных философских проблем, концептуальных путаниц и парадоксов, социологических междоусобиц и критических выпадов. Мы всего лишь хотели переключиться на городскую повседневность, уйти от городской семантики к городской прагматике, противопоставить городу-языку город-речь. В итоге же получили парадокс следования правилу, тезис о невозможности индивидуального языка, путаницу трансцендентального и трансцендентного в критике утопизма, возвращение призрака «сообщества» (ради изгнания которого и обратились к теории практик!), Крипкенштейна и зелотов-этнометодологов. Город стал новым театром военных действий между скептицистами и антискептицистами. Этномето-сити отделился от Витгенштейнштадта, а небольшая прививка этнометодологии к городским исследованиям вдруг обернулась масштабной философской интервенцией. Впрочем, возможно, как раз эта непрекращающаяся теоретическая дискуссия о предельных вопросах, связанных с идеей «практики», пока не позволила аксиоме «Города состоят из упорядоченных нерефлексивных действий» превратиться в новый идол городских исследований.

В то же время, исследователь, решивший последовать за теоретиками практик, оказывается перед непростым выбором. Образ повседневного города предполагает радикальный отказ от «взгляда сверху», от любых попыток представить город как единое целое – будь то в утопических нарративах планировщиков или в расчетах и калькуляциях макросоциологов. Вместо городских структур, социальных институтов и нормативного контроля мы получаем эфемерные и индексичные феномены городской жизни. Но вслед за этим решением следует и другое – отказ от концептуализации, от предварительного конструирования города как предмета изучения. (Справедливости ради следует отметить, что в этом требовании едины лишь исследователи-этнометодологи.) Критика утопизма, фокусировка на плоском имманентном городе имеет свои методологические следствия – связку микросоциологии и эмпирицизма. Нам словно говорят: «Хотите избавиться от утопического города-языка, чтобы увидеть город-речь? Тогда избавьтесь от своих концепций города и отправляйтесь на городские улицы безоружными». Для последовательного теоретика практик нет разницы между «утопизмом» Макса Вебера, конструирующего идеальный тип средневекового города, и утопизмом Ле Корбюзье или Оскара Нимейера.

Что можно противопоставить подобному решению? Как сохранить фокусировку на «повседневном городе» и одновременно – не сбросить с корабля современности все наследие концептуального релятивизма, о котором шла речь в первой главе?

Именно такую исследовательскую оптику предлагает теория фреймов.

Есть несколько способов прийти к концептуализации города в категориях «фреймов» – несводимых ни к практикам, ни к нормам, не замечаемых, но распознаваемых структур городской жизни. Можно пойти от уже описанных в предыдущей главе теоретических коллизий, связанных с соотношением формальной и практической рациональности. Можно – от разбора положений «Анализа фреймов» Ирвинга Гофмана (отца-основателя фрейм-анализа в социологии [Гофман 2003]) и конкретных фрейм-аналитических исследований. А можно – от наблюдения и рефлексии повседневных взаимодействий. Это самый короткий, но и самый скользкий путь. Выбрав его, мы должны будем все время напоминать (себе и читателю), что наблюдение – еще не доказательство, а иллюстрация – не аргумент. И все же наблюдение подскажет нам, что повседневные взаимодействия «здесь и сейчас» куда более структурированы, типичны, дискретны и куда менее зависимы от конкретных локальных ситуативных обстоятельств, чем склонны утверждать теоретики практик.