Воображая город. Введение в теорию концептуализации - Виктор Вахштайн

2. Универсализм. Утопическое воображение не связывает себя ни с каким конкретным «локалом» – парком, городом или страной. Этот второй код тесно связан с первым.

Для своего произведения Томас Мор использовал неологизм «Утопия», то есть «место, которого нет и быть не может». Именно отрицание самой возможности существования, а не одного лишь факта наличия – отличительная особенность классической утопии. (Если бы речь шла о «месте, которого пока нет, но которое потенциально возможно», его стоило бы назвать «метопией». Мор, разумеется, знал о платоновском различении «укона» как абсолютного отрицания бытия и «меона», как бытия потенциально возможного, но не воплощенного в настоящем.) Впрочем, здесь есть определенная доля лукавства. Вера в то, что утопия – это не фантазия, а проект, что «правильная идея, воплощенная в правильном действии, создает правильную реальность» родилась вместе с первым утопическим произведением. Неудачные попытки реализации подобных проектов (провал политического переворота Т. Кампанеллы или распад колонии «икарийцев» под руководством Э. Кабе) подстегивали утопическое воображение, помещающее идеальные модели общественного устройства все дальше и дальше, подыскивая для них все более укромные места.

Универсализм утопического воображения может опираться на аксиоматику всесильного «закона природы», всеобщего «закона разума» или всепроникающего «естественного закона». Именно эти три аспекта (вместе с еще одним, выносимым нами за скобки телеологическим обоснованием) отмечает Цицерон в трактате «О законах». Невозможно понять универсальную природу права, не приняв во внимание все то,

Любопытно, что для разрушения утопического образа естественного права – «неписаного закона» априорной всеобщей солидарности, всякое нарушение которого следовало рассматривать как противное человеческой природе – Гоббсу требуется противопоставить ему не менее универсальный и тотальный образ «войны всех против всех». Гоббсова антиутопия – вершина утопического воображения и подлинный источник социологического утопизма.

3. Трансцендентизм – третий интересующий нас код. Трансценденция, способность выйти за границы наличного бытия – ключевая операция этого когнитивного стиля. Именно данный код Карл Мангейм помещает в центр своей концептуализации утопизма:

Наличные социальные условия, мир бытия, онтология социального мира, действительный порядок вещей, реально существующее жизненное устройство – все это для Мангейма не более чем точка отталкивания. Его интересуют трансцендентные бытию представления. Однако не всякое такое представление – утопично. Утопия – лишь один из двух больших классов «не-бытийных», «анти-действительных» верований. Другой такой класс – идеология.

Отсюда четвертый код утопического воображения.

4. Критицизм. Утопия не просто трансцендентна бытию, она обрушивается на него в критическом порыве. Это отличает ее от идеологии, которая так же будучи трансцендентной социальному порядку, поддерживает его, устанавливает его самотождественность:

Таким образом, идеология – это обоснование жизненного уклада, трансцендентное ему. Чтобы легитимировать существование некоторого социального порядка, из него надо «выйти». Но лишь затем, чтобы, обосновав, вернуться. В. Куренной иронично называет такую эпистемическую комбинацию «логикой Крутого Уокера»: шериф должен трансцендировать порядок законности, чтобы защитить его. (В философии образцом подобного мышления остается «декартовское сомнение» [Куренной 1999].) Любопытно, что Мангейм наделяет идеологию теми же узнаваемыми чертами, которыми в работах социальных антропологов наделялся мифологический нарратив – трансцендентный социальному порядку, но предназначенный для его обоснования [Уорнер 2000].

Мангейм строит свою концептуализацию утопического сознания на соединении двух кодов – трансцендентизма и критицизма. Последний принимает у него революционный характер: глагол «взрывать» (и его производные) встречаются в тексте книги шестнадцать раз, синонимичные выражения – почти в два раза чаще. Во второй половине ХХ века критицизм чаще остальных кодов провозглашался differentia specifica утопического воображения [Plattel 1972] Но в конце ХХ столетия мы убедились, что критицизм не исчерпывается революционным порывом. Как продемонстрировал в своем исследовании Джеймс Скотт, критическая направленность утопического воображения делает его неотъемлемой частью и большинства проектов прогрессистской модернизации [Скотт 2005]. Исследовательская программа Скотта (неслучайно достигшая пика популярности в России 2000‐х) строится на критике утопизма с позиций апологии повседневности, и хотя местами она не свободна от описанной выше «ошибки Дарендорфа», Скотту удается показать – утопическое воображение из последнего прибежища революционеров становится инструментом мышления чиновников не вопреки, а благодаря своему критицизму. Барон Осман, министр Столыпин и глава департамента культуры Москвы – куда большие носители утопического воображения, чем авторы интернет-ресурса Openleft.

Четыре выделенных кода утопического мышления – рационализм, универсализм, трансцендентизм и критицизм – связаны между собой, хотя мы и оставим до лучших времен задачу прояснения этой связи. Мы также не беремся доказывать, что ими список концептов первой орбиты исчерпывается. Любой исследователь утопизма волен сократить или увеличить их число при условии сохранения консистентности конструируемого идеального типа.