Время расставания - Тереза Ревэй

— Так как вы поставили меня перед фактом… — с раздражением начала она.

— Мама! — выкрикнула Камилла. — Я полагаю, что ей плохо!

Она еле успела раскрыть руки, чтобы подхватить потерявшую сознание Лизелотту Ган.

Несколькими часами позже, стоя у окна, Валентина смотрела на перья облаков, разбросанные по небу. В листве деревьев суетились зяблики. Она думала о гроздьях винограда, созревающих на лозе. Этим вечером грозы не должно быть.

Мадам Фонтеруа повернулась и посмотрела на Лизелотту, которая маленькими глоточками пила из бокала меркюре[37]. Ее брат, молчаливый как рыба, сидел рядом с сестрой, чинно сложив руки на коленях. Максанс следил за ним как зачарованный. «Он в восторге от того, что обрел товарища для игр», — подумала Валентина. Ее сын уже спрашивал, могут ли они спать в одной комнате.

Петер стоял около камина. Вокруг его глаз залегли синие тени. Он курил сигарету и казался крайне усталым. Андре подошел к юноше и утешающе потрепал его по плечу.

— Завтра утром я отвезу вас в Париж. Не волнуйтесь, вы успеете на ночной поезд.

— У французских железных дорог отменная репутация в Европе: поезда всегда следуют строго по расписанию, — заметил Петер и натянуто улыбнулся. — Я переживаю лишь потому, что получил краткосрочную увольнительную, и уже сегодня вечером меня ждут в казарме. Сопровождая Лизелотту и Генриха до вашего дома, я уже потерял целые сутки, но я не мог бросить их одних.

В этот момент дверь в гостиную распахнулась.

— Комнаты готовы, — сообщила сияющая Камилла. — Если вы хотите, я могу вам их показать прямо сейчас.

— Следуйте за вашим гидом, — пошутил Андре. — У вас есть время привести себя в порядок и освежиться, Лизелотта. Ужин будет подан через час.

Гости последовали за Камиллой. Андре подошел к жене.

— Я сожалею, что они причинили тебе беспокойство. Их присутствие угнетает тебя, но я отлично знаю Рудольфа Гана. Если он рискнул вывезти детей из Германии, значит, дела там совсем плохи, очевидно, последние действия правительства просто не оставили ему выбора. Петер объяснил нам, что их отъезд был спешным. Если бы меня предупредили заранее об их прибытии, то я ждал бы детей в Париже и…

— Что бы ты смог сделать, Андре? Сейчас август. Ты не нашел бы никого, кто принял бы их в Париже. — Ее взгляд потерялся где-то вдалеке, несколько мгновений женщина молчала. — Несчастные… Ты представляешь себе, теперь нацисты требуют, чтобы евреи оформляли специальные идентификационные карточки… Они запрещают врачам иметь практику… Все эти издевательства, притеснения длятся уже долгие годы… Я читала об этом в газетах, но я не представляла… Бедные дети, они так напуганы!

Она медленно повернулась к мужу. Лицо Валентины побледнело, ее глаза лихорадочно блестели.

— Он правильно сделал, что привез их к нам. Здесь они будут в безопасности.

Валентина подумала о том далеком дне, когда, двадцатью годами ранее, узнала, что ее брат был убит во время наступления на Шмен де Дам. Тогда никто не нашел нужных слов, чтобы облегчить горе девушки. В те дни погибало слишком много солдат, чтобы обращать внимание на душевное смятение какой-то юной особы. Гибли целые семьи, порой на поле битвы оставались отец и несколько сыновей. Но неразделенная боль много больнее.

Валентина потеряла аппетит. Жизнь приобрела вкус пепла, все цвета стали серыми. Однако юная медсестра продолжала исправно появляться в госпитале и часами просиживала у изголовья раненых солдат. Многие из них просто молчали, чувствуя себя счастливыми от одной только мысли, что Валентина дежурит у их постели, другие, напротив, хотели выговориться, и Валентина с бесконечным терпением выслушивала их жалобы и страхи.

Во время бессонных ночей, когда глаза жгло от усталости, она слушала долгие исповеди и лучше понимала страдания брата. Боль от утраты превратилась в жесточайшую, невероятную и яростную ненависть. Она ненавидела немцев за то, что они убили Эдуарда, но много сильнее она ненавидела их за то, что они занесли в ее страну этот отвратительный, унизительный страх, о котором говорили солдаты. Очень тихо, почти шепотом, испытывая стыд, раненые рассказывали о страхе перед смертью, ведь им всегда внушали, что мужчина должен стойко встречать смерть, а у многих из них не хватило на это сил.

Андре медленно привлек жену к груди. Она позволила заключить себя в объятия, прижалась щекой к плечу мужа и закрыла глаза. Он вдохнул аромат ее волос, провел ладонью по макушке и почувствовал, как руки Валентины оплели его талию.

В тот вечер Валентина впервые принимала немцев под крышей своего дома. Андре понимал, что она ощущала себя опустошенной и уязвимой. Горечь, которая вот уже много лет, как доспехи, защищала ее, дала трещину. Андре хотел сказать ей, что понимает ее, что безмерно любит, но вновь промолчал. Он не говорил ей этих слов со дня их свадьбы.

Дрожь сотрясла тело Валентины. Андре лишь сильнее прижал жену к себе. Он подумал о том, что многие просто посмеялись бы над ее смятением. В конце концов, что тут особенного? Она дала приют двум молодым иудеям, изгнанным из родной страны, но в глазах Валентины религия не имела никакого значения. Лизелотта и Генрих Ган прежде всего были немцами, так же, как и Петер Крюгер. И ее поступок был сродни подвигу.

Камилла переворачивалась с боку на бок, но сон не приходил. Взбешенная, девушка откинула одеяло и зажгла ночник. Было уже за полночь! Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в комнате, хотя окно было открыто. Она так и не искупалась в реке. Приезд Петера и беженцев внес сумятицу в обычный распорядок второй половины дня.

Она согнула ноги, скрытые длинной ночной рубашкой из белого хлопка, и обхватила колени руками. Он еще привлекательнее, чем ей казалось. За год Петер раздался в плечах, черты его лица стали более тонкими, что придавало юноше серьезный вид. «Вот уж точно, шесть месяцев махать лопатой — тут кто угодно изменится», — с иронией подумала Камилла.

Во время ужина Петер не без юмора рассказывал об исполнении трудовой повинности, девятичасовых рабочих днях, о том, как он таскал камни и толкал тачки на строительстве очередной дороги, и все во славу Германии.

«Тем не менее вы записались в армию», — обвинительным тоном заметила Валентина, и это были ее первые слова за ужином. «Увы, мадам, у меня не было выбора, — сказал Петер. — Но я не член партии национал-социалистов и уж тем более не состою в вермахте. Именно поэтому я не обязан отдавать гитлеровский салют». «Но, как мне кажется, вам придется принести клятву фюреру?» — не унималась хозяйка дома, гневно сверкая очами.

Лизелотта и маленький Генрих оставались бесстрастными, они ели, опустив глаза в тарелки. Камилла искренне жалела девушку, попавшую в столь сложную ситуацию.

Она представляла себя беженкой, вынужденной уехать в Германию вместе с ворчливым Максансом и остановиться у непонятных иностранцев. Говорили, что люди бросали все: дом, семьи, друзей, работу… Камилла передернула плечами от ужаса.