Не обещай себя другим - Кэрри Лонсдейл

– Твой отец? – спрашивает Эйми.

– Он самый.

Мы не виделись шестнадцать лет, но мне хорошо знаком этот четко очерченный подбородок. Широкие руки отца уверенно обнимают руль. Копна волос у него на голове как две капли воды похожа на мою. А вот впалые щеки и обильная седина – это уже что-то новое.

Стью открывает дверцу машины.

– Не возражаешь, если мы с ним немного поболтаем наедине? – спрашиваю я Эйми.

Она ободряюще улыбается в ответ.

Я сбегаю по ступенькам веранды, чтобы поздороваться с отцом. Мне важно знать, что сейчас с мамой… и важно понять, что с ним самим.

Даже издалека видно, что передвигается отец с большим трудом. Мой взгляд падает на прозрачную трубку, которая тянется у него под носом, проходит за ушами и исчезает где-то в глубине машины, будто неперерезанная пуповина. Наклонившись, Стью вытаскивает наружу переносной кислородный баллон. Тот едва не падает у него из рук на землю.

Я бросаюсь вперед, чтобы помочь, но Стью лишь машет рукой. Взгляд у него непривычно колючий. Похоже, он сильно смущен. Ну а я пристыжен. Надо было приехать сюда гораздо раньше, чтобы помочь ему. Не знаю, что за болезнь гнездится в его теле, но, судя по изможденному лицу, болен он не первый день.

– И давно ты… – начинаю я.

На лице Стью проступает улыбка.

– Возвращение блудного сына.

– Мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.

Стью кивает.

– Кто тебе сказал, что я болен?

– Лэйси Сондерс. Возможно, ты помнишь ее под именем Лейни. Или Черити Уотсон.

Снова еле различимый кивок.

– Ты знал, что Лэйси – сводная сестра мамы? Давно, еще когда она помогла найти меня?

– Нет, – качает головой отец. – Твоя мама призналась гораздо позже. Черити любит совать нос в чужие дела.

Он бросает взгляд в сторону дома.

– Это твоя жена?

Я тоже оглядываюсь на Эйми. Она машет нам рукой, но остается на месте. Ее присутствие действует на меня успокаивающе.

– Тебе надо было сразу рассказать обо всем мне, – говорю я Стью.

– Может, и так. – Он кладет в карман ключи от машины. – Пошли, пройдемся.

Я иду за ним к рябине, которая за эти годы здорово разрослась. Стью везет свой баллон на тележке, и тележка подпрыгивает на кочках и камнях. Пожалуй, надо купить ему что-то поудобнее.

Мы подходим к скамейке, которой в мои годы здесь не было. С этого места хорошо видны окрестности – по крайней мере, сейчас, когда кукуруза убрана, а поля перепаханы на зиму.

Отец, опираясь на ручку тележки, опускается на скамью.

– Я умираю, – заявляет он, как только я усаживаюсь рядом. Никаких вам «у меня обнаружили». «Я умираю», и все тут. Хорошо еще, Лэйси предупредила меня, а то не знаю, как бы я воспринял эту новость.

– От чего? – спрашиваю я.

– Рак легких. Сволочная штука. – Он натужно кашляет.

Я закрываю глаза, чтобы в полной мере принять услышанное. Его жизнь подходит к концу, а я благодаря собственному упрямству упустил едва ли не большую ее часть. Отец начинает говорить, и я, в кои-то веки, внимательно слушаю.

– Ферму я продаю. Никогда не хотел работать на земле. Твой дед настоял. Я не смог отказать умирающему человеку. Похоже, круг замкнулся. – У Стью вырывается смешок, который тут же переходит в приступ кашля.

Откашлявшись, он продолжает:

– До смерти отца я не сдавал землю в аренду. Не хотел расстраивать старика.

Дед скончался еще до моего рождения, так что я его совсем не знал.

– Ты никогда мне об этом не говорил.

– Я о многом тебе не рассказывал. В то время это казалось правильным.

– А теперь?

– «Сожалеть глубоко – значит жить внове».

Ну надо же! Чтобы отец цитировал Торо… У мамы, впрочем, было много книг, от Фроста до Уайльда, не говоря о том же Торо. Но к чему эта цитата? Что еще он задумал? Ответ приходит практически сразу.

– Я уже нашел покупателя. Половина денег отойдет тебе, а вторая половина поступит в фонд, которым тебе предстоит управлять.

– И в чьих интересах я буду действовать?

Отец молчит, глядя куда-то в землю.

Поначалу мне кажется, что он намерен отдать половину собственности своему давнему арендатору, Джошу Лэнсбери. Но отец смотрит на меня со странным смущением, и мне вдруг становится ясно, о ком он намерен позаботиться.

– Та ночь в Западном Уэндовере едва не убила твою мать. Она не знала, что твоя камера застряла в дверце машины, как не знала и того, что тащит тебя за собой. Твоих криков она просто не слышала. Два года после этого она была на грани самоубийства, пока ее случаем не заинтересовался тюремный психиатр. Он помог маме справиться с этими мыслями. Тем не менее она решила никогда больше не возвращаться домой. Не могла больше рисковать твоей жизнью. Сара отказалась от права быть твоей матерью, только бы уберечь тебя от неприятностей. Ее решение было продиктовано любовью к тебе. И я не стал с ней спорить. Я тоже не хотел подвергать твою жизнь опасности.

Даже этот недлинный монолог дается отцу нелегко. К концу его он дышит так, будто пробежал целую милю. Он по-прежнему не смотрит мне в глаза, и я вдруг понимаю, что все эти годы ему было известно, где моя мама.

– Ты виделся с мамой, когда ее освободили из тюрьмы? – говорю я.

– Это я отвез ее на квартиру. И я же нашел ей работу. Она сама попросила меня ничего не говорить тебе. Не хотела, чтобы ты бросился ее разыскивать. Вот почему все эти годы я держался подальше от тебя. Мне казалось, ты без труда распознаешь мою ложь.

– Ты же знал, каким ударом стал для меня ее уход. Ну как ты мог согласиться на такое?

– Я поклялся, что буду оберегать ее… вас обоих. – Он крепче сжимает ручку тележки. – Я люблю ее, Ян. Я поступил так, потому что люблю ее.

Меня переполняет желание ударить этого человека. Это он стал косвенным виновником того, что все последние годы я чувствовал себя сиротой. Но, пока я смотрю на него, пылая от гнева, со мной вдруг происходит нечто странное. Своего рода озарение. Я как бы вижу нас со стороны и понимаю, что во многом мы с ним очень похожи. Что бы ни сделала моя жена – включая тот злосчастный поцелуй с Джеймсом, – я всегда буду любить ее. И будь Эйми на месте мамы, я поступил бы так же, как мой отец.

– Я знаю, ты винил себя в уходе мамы, – продолжает отец. – На самом деле в этом не было твоей вины. Прости, что я представил все так, будто мы ей безразличны.

Не в силах побороть свои чувства, я закрываю лицо руками и делаю то, чего не делал с четырнадцати лет, – горько плачу.

Эйми