Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам - Эдуард Филатьев

Раковский объявлял Шаляпину этот жестокий и несправедливый приказ со всей мягкостью и тактичностью, на которую был способен. И тем не менее, рассказывал он, Шаляпин разрыдался. Его с трудом удалось успокоить, он вышел из посольства заплаканный и озлобленный, чтобы больше никогда не возвращаться ни в посольство, ни на родину. Рассказывая об этом эпизоде, Раковский, понятное дело, не выражал никакого осуждения приказу из Москвы, но даже его ортодоксальным слушателям была очевидна дикая несправедливость по отношению к артисту и к русскому искусству».

Маяковский об этом, конечно же, ничего не знал. К тому же приближалось событие, которое занимало тогда все его мысли.

Павел Лавут:

«Маяковский любил угощать: фрукты – всегда горой, коробки конфет (которых он сам почти не ел!)…»

26 августа Наташа Брюханенко отмечала свои именины, и Маяковский вручил ей с утра букет роз, такой огромный, что уместиться он смог только в ведре.

Наталья Брюханенко, 1927 г.

Затем, когда весёлой компанией вышли прогуляться по набережной, Владимир Владимирович принялся заходить во все магазинчики и лавки и покупать в них одеколон. Но не всякий, а «самый дорогой и красивый, в больших витых флаконах». Затем настала очередь цветов, которые Маяковский тоже принялся скупать.

«Я запротестовала – ведь уже целое ведро роз стоит у меня в номере!

– Один букет – это мелочь, – сказал Маяковский. – Мне хочется, чтоб вы вспоминали, как вам подарили не ОДИН букет, а ОДИН КИОСК роз и ВЕСЬ одеколон города Ялты!

И это было ещё не всё. Оказывается, накануне он заказал какому-то повару огромный именинный торт, и вечером были приглашены гости из числа его знакомых, а также моя приятельница…»

Но в тот же день Маяковский отправил телеграмму Брикам, сообщая:

«…Третьего еду лекции Кисловодск. Около пятнадцатого радостный буду Москве. Целую мою единственную кисячью осячью семью.

Весь ваш С ч е н».

Слухи о том, что Маяковского всюду сопровождает очень красивая молодая женщина, на которой, судя по всему, он собирается жениться, всё-таки долетели до Москвы и стали известны Лили Брик. Она тут же отправила в Ялту встревоженное письмо, о котором Галина Катанян написала так:

«С дачи в Пушкино Лиля писала: “Володя, до меня отовсюду доходят слухи, что ты собираешься жениться. Не делай этого…”

Фраза эта так поразила меня, что я запомнила её дословно».

А вот что на самом деле было в письме Лили Брик Маяковскому:

«Ужасно крепко тебя люблю. Пожалуйста, не женись всерьёз, а то меня все всерьёз уверяют, что ты страшно влюблён и обязательно женишься! Мы все трое женаты друг на дружке и нам жениться больше нельзя – грех».

Что ответил на эту просьбу Маяковский, неизвестно. Да ему и не до писем было – график выступлений был очень напряжённый. Крымские города и посёлки сменялись очень быстро.

Наталья Брюханенко описала Маяковского во время той поездки. Так, к примеру, из Симферополя в Евпаторию их попутчицей была Ирина Щёголева, жена художника Натана Альтмана. Так вот она и Владимир Владимирович…

«… в пустом тёмном вагоне почти всю дорогу пели, устроив нечто вроде конкурса на пошлый романс. Пели, стоя у раскрытого окна. Это было очень ново для меня и интересно…

Я совсем не знала этих романсов. Студенты пели тогда "Молодую гвардию" или "Даёшь Варшаву, дай Берлин", и других песен я не знала».

Итак, Маяковский вдруг запел. Здесь, пожалуй, самое время привести высказывание по этому поводу профессионального певца и музыканта Николая Хлёстова. Он писал:

«Многие слышали, как читал Маяковский стихи, свои и чужие, но вот как Маяковский пел, мало кто слышал, а он любил петь.

Кстати сказать, мне приходилось слышать, будто он не имел музыкального слуха. Это неверно. Музыкальный слух у него безусловно был. Он запоминал музыкальные произведения и при повторении их точно называл пьесу и автора.

Голос – бас – у него тяжёлый, большой, ему было трудно с ним справиться. Он мог петь только в низких регистрах… Но к голосу Маяковского надо было подладиться. Я умел это делать, и у нас получалось неплохо».

Когда из Симферополя ехали в Ялту автобусом, то, по словам Натальи…

«… Маяковский купил нам на двоих три места, чтоб не было тесно сидеть».

Вскоре выступления в Крыму закончились – Маяковского ждал Северный Кавказ.

Тем временем покинувший Ташкент Борис Бажанов вернулся в Москву:

«Мне нужно не только проститься с друзьями. Надо обдумать, как сделать так, чтобы для них риск от моего побега был наименьший. После моего бегства ГПУ бросится искать, принадлежал ли я к какой-нибудь антикоммунистической организации, и кто со мной связан. Риск для друзей очень велик.

Друзья мне подают такую идею: когда ты будешь за границей и будешь писать о Москве и коммунизме, сделай вид, что ты стал антикоммунистом не в Политбюро, а за два года раньше – прежде, чем пришёл работать в ЦК… ГПУ и Ягода сейчас же за твоё признание ухватятся: “Ага, вот наш чекистский нюх, мы сразу же определили, что он – контрреволюционер”. Но тогда в поисках какой-то твоей организации они пойдут по ложному следу».

Бажанов так и поступил.

1 сентября 1927 года Особое совещание (ОСО) при коллегии ОГПУ постановило: поэта-имажиниста Грузинова Ивана Васильевича за «пропаганду, направленную в помощь международной буржуазии» выслать в Сибирь сроком на 3 года. Местом ссылки ему был определён город Киренск Иркутской губернии.

В начале сентября 1927 года Маяковский и те, кто его сопровождал (Наталья Брюханенко, Павел Лавут и Валерий Горожанин), сели в Ялте на пароход и отправились в Новороссийск.

Павел Лавут:

«Второго сентября 1927 года, точнее – в ночь на третье произошло землетрясение в Крыму.

Маяковский за несколько часов до этого отплыл из Ялты в Новороссийск. Казалось, повезло. Но не совсем. Землетрясение настигло его в открытом море. Ночью внезапно разыгрался сильнейший шторм».

Как утром сообщил пассажирам капитан, шторм был девятибалльный.

Наталья Брюханенко:

«Волны перекатывались через верхнюю палубу, и было довольно страшно. Та к как я знала, что меня укачивает, я решила не спускаться в каюту, а остаться лежать на скамье палубы, на воздухе. Маяковский принёс из каюты тёплое одеяло, укрыл им меня и потом среди ночи несколько раз поднимался наверх навещать меня и заботился обо мне очень трогательно.