Когда я была принцессой, или Четырнадцатилетняя война за детей - Жаклин Паскарль

– Даю вам слово, что лично прослежу за тем, чтобы все было сделано как можно скорее, – сказал он, и тут нас окружила его свита.

Служащие Управления верховного комиссара ООН по делам беженцев метали в меня глазами молнии, но не посмели произнести и слова осуждения. Это был один из тех нетипичных моментов, когда тот факт, что в прошлом я была принцессой, позволил мне обойти рамки, продиктованные условностями этикета, и принести пользу.

Двадцать четыре часа спустя на счет поступили деньги из Голландии, а еще через сутки нам привезли матрасы.

Когда ездила по делам в «Стенковец-2» на разбитом стареньком грузовичке-пикапе, который мы использовали, чтобы перемещать по территории лагеря беженцев и грузы, я использовала свободное время, чтобы немного развлечься. За последние несколько недель дети и их родители привыкли к тому, что я спрыгиваю с подножки грузовика на пыльной полянке и играю с ними. Теперь, когда я проезжала по лагерю по неотложным делам, они бежали за мной, умоляя поиграть. Сейчас они хорошо знали правила.

– Кенгуру, кенгуру! – с восторгом кричали они, вставая за мной в длинную линию конги, а я во все легкие распевала «Скиппи, кенгуру из буша». Дальше шел «Хоки-поки», потом «Кукабарра сидит на старом эвкалипте», заканчивавшаяся моим безумным воплем, имитировавшим крик этой австралийской птицы. Последняя часть пользовалась особенным успехом среди наблюдавших за игрой взрослых. Мне было плевать на то, что мое поведение могло показаться глупым. Дети обожали эти игры, а я обожала смотреть на то, как их лица светлеют.

Улыбки и смех были весьма редкими гостями в стране, где страдали дети. И всякий раз, когда я наблюдала, как грустное личико расплывается в улыбке, я благословляла собственных детей, надеясь, что кто-то смешит их там, куда их увезли силой. В каждом детском лице я находила черты Аддина и Шахиры, и сердце мое тосковало по ним сильнее, чем когда бы то ни было. В тот момент общение с детьми лагеря заменяло мне общение с моими собственными.

Однажды утром в лагере появился знаменитый британский фотограф Том Стоддарт и попросил разрешения снимать в течение всего дня. «Выпас» представителей средств массовой информации в «Стенковец-2» считался моей обязанностью, и меня ужасно раздражали незапланированные заезды съемочных групп, болтавшихся у нас под ногами и мешавших работать. Они слишком часто не обращали никакого внимания на человеческие страдания, которые их окружали. Я настороженно и внимательно наблюдала за ним, когда он следовал за работниками лагеря, выполнявшими свои повседневные обязанности. Меня удивило то, что фотограф просил разрешения у людей, перед тем как их сфотографировать. Это стало приятной неожиданностью, потому что остальные просто приезжали, делали то, что считали нужным, и уезжали, словно посещали зоопарк. Том же разговаривал со всеми, присаживаясь на корточки в пыль и давая людям, живущим в унизительных условиях, вспомнить про свое достоинство. Этому человеку можно было доверять, и восхищаться им тоже.

Если наши с Томом маршруты совпадали, мы пользовались одним транспортом. Он старался избегать мест массового скопления журналистов, предпочитая везде бывать в одиночку, ища в каждом фотообъекте проявление человеческой души. Без честной фотожурналистики, с уважением относящейся к реалиям, огромное количество фактов социальной несправедливости, насилия и нужды так и остались бы неизвестными миру. По-моему, одна фотография Тома стоила больше, чем тысяча визитов именитых звезд.

Куштрим, мальчик двенадцати лет, был самым молодым добровольцем из Косово. Этот задумчивый и добрый ребенок привез свою бабушку в «Стенковец-2» на тачке. Для того чтобы добраться к нам, им пришлось преодолеть горы. Они были единственными выжившими из всей семьи. Во время расправы над его родными, Куштрим с бабушкой были вынуждены прятаться под их мертвыми телами и провести там два дня, чтобы потом бежать в Македонию. У этого подростка, больше чем у какого-либо другого, предостаточно оснований, чтобы замкнуться и затаить вечную обиду на весь мир, но Куштрим решил стать моим защитником и следовал за мной всюду, куда меня забрасывала работа.

До нас дошло сообщение о безумной супружеской паре и одичавших детях в секторе «F», и меня послали, чтобы проверить эту информацию. В сопровождении Куштрима я нашла мужчину в бессознательном состоянии, лежавшего в луже собственной мочи, и его жену, которая, судя по всему, страдала шизофренией. Она испражнялась прямо в палатке, где они жили вместе с другими людьми, а их трехлетняя дочь была отвратительно грязна и голодала, питаясь отбросами со стола других беженцев. Казалось, женщине не было никакого дела до почти бездыханного крохотного сына, лежавшего рядом с отцом. Другие беженцы сказали, что мать не кормила ребенка по меньшей мере три дня кряду. Очевидцы говорили, что раньше эта пара владела киоском печати в Приштине. Прибыв в лагерь, они как-то сумели избежать медицинского обследования и теперь не получали лекарств, ранее помогавших им держать свои психические отклонения в узде.

Мне пришлось принимать решение как можно быстрее. Я схватила бесчувственного ребенка, побежала к грузовику, сунула его в руки Куштриму и поехала к французскому госпиталю. К сожалению, слишком поздно, потому что госпиталь был уже свернут и готовился к отправке. Я развернула машину и направилась к клинике у подножия холма. На полпути Куштрим повернулся ко мне и с ужасом в глазах сказал, что ребенок не дышит. Я остановила машину и начала приводить мальчика в чувство прямо на переднем сиденье. Куштрим пытался мне помогать. К счастью, малыш сделал слабый вдох, и мы смогли добраться до клиники. Там врач Международного медицинского корпуса, выходец из Калифорнии, поставил ему капельницу и дал попить из бутылочки специального напитка, восстанавливающего водный баланс. Куштрим не отходил ни на шаг. Врач сказал, что при сложившихся обстоятельствах может только оставить ребенка в клинике на ночь, и то только из особого расположения ко мне. Утром ребенок должен будет вернуться к родителям. Я больше не могла ничего для него сделать, только договориться о визите врачей к его родителям. Мне удалось еще вырвать обещание у Международного комитета Красного Креста, что они найдут необходимые лекарства. Мне было понятно, что без помощи своих больных родителей ребенок наверняка умрет.

На одном из автобусов в наш лагерь прибыла супружеская пара. Муж едва мог поддерживать жену, сгибаясь под тяжестью свалившегося на них несчастья. На границе их разлучили с двумя маленькими дочерями. Агрессивно настроенный военизированный патруль устроил суматоху, и, как отчаянно ни сопротивлялись родители, девочек оттеснили в сторону. Мать была так сильно обезвожена, что врач с трудом нашел у нее вену, чтобы поставить капельницу. Мне пришлось прикусить щеку, чтобы не расплакаться вместе с ней, так близки и понятны были мне ее душевные боль и мука.

Прошло четыре дня, но о детях не поступало никаких известий. Я понимала страдания родителей: вдали от дома и с расстояния семи лет со дня исчезновения Шахиры и Аддина на меня смотрели мои собственные воспоминания.

Я взяла один из фотоаппаратов «Полароид» и отправилась в клинику, где все еще находилась мать. Я сделала три фотографии родителей и попросила Тома отвезти их в представительство Международного комитета Красного Креста в «Чегране» и «Стенковец-1».