Пантера Людвига Опенгейма - Дмитрий Агалаков

Задыхаясь от гнева, она прошептала:

– Ненавижу тебя, – и почти бегом бросилась вниз.

Он услышал, как за спиной хлопнула дверь. Правая щека его горела. Давид сел на ступени. Конечно, он сколько угодно может проклинать себя за то, что поддался минутному порыву, что оскорбил ее. Но разве, назвав себя негодяем, он станет меньше желать ее?

Он вновь, в который раз, вспомнил тот день…

Когда все, что случилось с ними в эти несколько минут, схлынуло, унеслось, прошло, он увидел перед собой ее. Руки Леи, проигравшие борьбу, лежали без движения, задранное платье было измято. Он осторожно сбросил ноги с ее кровати, и Лея тотчас отвернулась к стене. Она не шелохнулась, даже когда он коснулся губами ее мокрой соленой щеки. Давид поднялся, неверными руками приводя себя в порядок. Подтянул галстук, встряхнул пиджак, расправил брюки хлестким ударом ладони. Вжавшись в стенку, Лея не двигалась. Она даже не поправила скомканное платье – это сделал он, вновь присев на край кровати. Давид положил ладонь на ее щеку, повернул лицо девушки к себе, потянулся к нему. Но Лея отстранилась – и от его губ, и от слабого света, падавшего в окно комнаты.

А потом, открыв глаза, сказала:

– Скажи, что я нездорова. Ушла из дома. Легла спать. – Она повернулась к нему, и вот этих глаз он не мог забыть до сих пор. – Меня нет, – понимаешь? – нет!

Он встречал ее в коридорах дома, в гостиной, и терялся как юноша. У него перехватывало дыхание, когда он видел руки Леи, ее тонкие пальцы с перламутровыми ноготками над клавиатурой; ее профиль, рыжие волосы, густо стекавшие по плечам.

Лея не замечала его. И эта отчужденность могла укрыться только от Вилия Лежа. Все другие хмурились и молчали. Но временами Давиду казалось, что за неприступностью Леи кроется нечто большее, чем оскорбленная гордость.

Как-то за обедом, в начале весны, он поймал на себе ее взгляд, но Лея не сразу отвела глаза. И не потому, что хотела бросить ему вызов. Совсем нет! Ее глаза словно застила теплота. Это продолжалось долю секунды. Потом наваждение исчезло, и Лея, словно оказавшись на короткое время нагой, испугалась. Краска бросилась ей в лицо. Лея уставилась в свою чашку и уже до самого конца трапезы ни на кого не поднимала глаз.

Летний дождь умывал Пальма-Аму уже третий день. Вода текла по улицам и бульварам, преодолевая препятствия, устремляясь вниз, к океану.

Карл Пуливер встретил знакомых в цирке на Весенней площади. Давид, как бывало частенько, составил ему компанию. Тяжелоатлет, покоритель гирь и гроза могучих цепей, отмечал свой день рождения. Около полуночи, оставив друга праздновать, к неудовольствию акробаток, наездниц и особенно женщины-амфибии Давид откланялся.

По дороге домой он думал о Лее. Как подойдет к гостиной и услышит негромкую нежную музыку. Лея будет играть на рояле, не зная, что он рядом. Сокращая путь, Давид шел узкими улочками Пальма-Амы. Ему оставался еще один поворот, когда у парадного захудалого дома его ухватили за рукав.

– Постой, красавчик, – хрипло пропела женщина. – Хочешь, я приласкаю тебя?

Давид разглядел ее лицо – уже немолодое, с фиолетовым синяком под глазом. Он стряхнул ее руку, но проститутка вновь вцепилась в него.

– Тебя еще никто так не ласкал, как это сделаю я. Соглашайся, глупый.

– Отстань, – он вновь отмахнулся, на этот раз сильнее.

– Ишь ты, справился с дамой! – выкрикнула она так, точно хотела позвать кого-нибудь в свидетели. – Да это, смотрю, для тебя пустяк – толкнуть добрую женщину?! Сначала обидеть, а потом ударить, точно скотину! – Вновь, уже обеими руками прихватив его, она не унималась: – Я думала, ты приличный господин, а ты – мерзавец! И как свет таких носит!

За спиной Давида хлопнули двери, две тени вышли на узкую мостовую.

– Это ты, Луиза? – спросил низкий и еще более хриплый, чем у женщины, голос.

– Да я же, тупица, я, – не отпуская Давида, завопила женщина. – Ты б еще через час пришел! Что бы от меня тогда осталось?!

– Постойте, постойте, – пробормотал Давид.

– Кто ж это обижает мою кралю? – приближаясь, грозно спросил один из мужчин. – Это кто ж так не жалеет себя?

Лицо выплыло из темноты, и Давид сразу разглядел его: широкое, тупое, наглое. И тут же Давид мельком увидел третьего мужчину, но с другой стороны от парадного. Тот преградил ему путь к отступлению – на освещенный бульвар Семи экипажей. Едва появился третий, как женщина сразу отстала от прохожего, юркнула в сторону.

– Знал бы, что он мне предлагал! – со злобой выкрикнула она. – Знал бы – убил его, мерзавца!

– А что, это можно, – захрипел ее кавалер. – Это у нас завсегда получится!

Давид не успел заметить, как в руках негодяя появился нож. Широкое длинные лезвие отразило свет фонаря и оказалось у самого горла Давида.

В лицо ему дохнуло запахом прокисшего вина.

– Невежливо как-то получается. Придется заплатить за свое безобразие, господин молодчик.

– Я не трогал вашу даму, – проговорил Давид, понимая, что его слова ничего не значат для этих людей. – Это она остановила меня.

– Так он еще и клеветник! – завопила женщина где-то рядом. – Перережь ему глотку, Крот, пусть будет наукой!

За плечом у Крота уже склабился беззубый его спутник, совсем еще молодой, с лицом помешанного.

– Или вы не мужчины? – причитала «дама» Крота. – И руки у вас отсохли?!

– У меня нет денег, – прижатый к стене, тихо проговорил Давид. – Почти нет… десять монет… пятнадцать… не больше.

– Пятнадцать монет?! – завопила из темноты женщина. – Чтоб ты сдох, мошенник!

– Пятнадцать монет у такого господина? – усмехнулся Крот. – Да в жизни не поверю. Сто пятьдесят, а то и тысяча пятьсот, вот это да. А пятнадцать – сам могу тебе дать. Выкупай свою жизнь, молодчик, о не то оставлю тебя на этой самой улице. Разделаю как свиную тушу и брошу на этом самом месте – для дворников, что выползут поутру… Чуешь? – я не шучу!

Давид не знал, как ему быть: он понимал, что человек и впрямь не шутит. И обязательно выполнит свое обещание.

– Эй, головорез! – окликнул разбойника мужской голос. – Оставь человека – это приказ.

– Кто там? – не отпуская ножа от горла Давида, обернулся разбойник.

– Ишь, занесло кого-то к нам, – пропела женщина. – И не ждали мы, а вот тебе – здрасьте.

Скосив глаза, Давид разглядел мужчину в длинном плаще и цилиндре, стоявшего футах в двадцати от них. И сразу понял: голос человека был ему определенно знаком…

Крот отступил.

– Бычок, подержи молодца, – сказал он.

Молодой, с лицом помешанного, ухватил Давида за плечи. Сила в нем и впрямь была бычья. Пригвоздив Давида к стене кулачищами, он улыбался беззубой улыбкой, напоминая зрителя синематографа, первый раз в жизни пришедшего на комедию.