Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран

Господи Боже! БОЖЕ НА НЕБЕСАХ! Пожалуйста, послушай меня сейчас! Потому что я предупреждаю: мне нужны поцелуи. И уже в ближайшее время. Мне нужны поцелуи, или я просто умру. Да, поцелуи. Они увлажнят мои пересохшие губы и остудят мой внутренний жар – мне нужно кому-то отдать это пламя, что выжигает мне рот. Как птенец, не умеющий добывать себе пищу, кормится из материнского рта. Интересно, смогу ли я охватить ртом весь рот Рича – если держать его голову неподвижно, если прижаться к нему крепко-крепко. Если у нас что-то будет. Если я обойду целый мир, заставляя всех встречных со мной целоваться. Может быть, именно так и следует поступить.

Я погибаю без поцелуев.

Мне надо успеть на свою электричку.

Часом позже, в последней электричке домой – все еще полупьяная от вина, джина, поцелуя Джона Кайта и рта Тони Рича, – я размышляю о том, что было сегодня. Сигареты, спиртное, важная информация, что интервью – не любовные письма, что я теперь журналист, а не фанат. И что я лихая девчонка. То есть бесстрашная, дерзкая, злющая. И умри все живое. Так меня отрецензировал Тони Рич, а Тони Рич – умнейший из всех музыкальных критиков, кого я знаю.

У меня в сумке лежит блокнот, где я уже начала делать заметки для порученного мне обзора очередного альбома провальной группы под названием «Игры разума». Альбом совершенно посредственный – обычная средней руки халтура от инди-попа, – и я уже сочинила пару витиеватых абзацев, пронизанных легкой, но очевидной издевкой над их категорической бесперспективностью как музыкального коллектива. В частности, я написала по поводу их вокалиста Алека Сенклера, туповатого тщеславного человека с блондинистым маллетом, начесанным спереди и на макушке: «Такая прическа придает ему сходство с какаду, которому кто-то приклеил на голову фотографию озадаченного человеческого лица».

Я зачеркиваю все абзацы, кроме этой последней фразы, и начинаю по новой.

«О господи, почему этого недоумка с попугайской прической выпустили из клетки и дали ему записать второй альбом? Или он сбежал сам? – пишу я. – Не пора ли звонить в Королевское общество защиты птиц, чтобы они высылали спасателей изловить беглеца? У них же должны быть какие-то специальные ловчие сети? Или, может быть, бросить ему горсть изюма, начиненного снотворным порошком, как в книжке «Дэнни – чемпион мира»? Лучший способ охоты на фазанов и прочих птиц. Да, отличная мысль! Подмешаем ему «Секонала» и будем смотреть, как с неба валятся стаи незадачливых Сенклеров. Бдыщ! Бдыщ! Бдыщ! Вот они падают с потолка. Кстати, «бдыщ» рифмуется с «дрищ», что очень точно характеризует каждую композицию на альбоме: сплошное дристалово и ничего больше».

Я еду домой на последней электричке, и умри все живое. 

В следующие два месяца я себя чувствую пьяной, причем постоянно. Отчасти меня опьяняет мгновенный успех моей новой роли: лихая девчонка, которой сам черт не брат.

Я хожу на концерты со своим журналистским блокнотом и с саркастическим выражением на лице слушаю очередную безнадежно посредственную инди-группу, потом возвращаюсь домой и рублю их в капусту. Это значительно проще того, что я делала раньше – старалась быть милой насчет музыкантов, и, если честно, так даже веселее. Зачем смущенно топтаться, пытаясь вступить в разговор о «Фаусте», если можно перемахнуть через барную стойку и выдать всем по стакану бухла? Все любят безбашенных плохих девчонок.

Мои теперешние обзоры мгновенно становятся хитами – моя репутация в журнале взмывает ввысь, как ракета. Я работаю шесть дней в неделю – у себя в комнате, за новым компьютером, купленным на гонорары, – потрошу незадачливых музыкантов, поливая их грязью, и получаю по семь пенсов за слово. Агрессивный напор – весьма выгодное предприятие. Лихие наезды – хорошая и стабильная работа. Злость открывает дорогу в будущее.

– Если хочешь добиться успеха, учись ненавидеть, – говорит Кенни, выдавая мне очередное задание, и это не просто рецензии на пять строчек, а полноценные авторские обзоры.

Волна возмущения нарастает: обо мне пишут читатели в рубрике «Письма читателей», музыканты упоминают меня в интервью. Мне, человеку, живущему в доме, где нет зеркал, восхитительно осознавать, что обо мне знают и говорят. Сколько я себя помню, я всегда беспокоилась, что меня, может быть, и вовсе не существует – что я просто сплю и вижу себя во сне. Или Крисси видит меня во сне и отчаянно пытается проснуться.

Но теперь уже ясно, что я неоспоримо реальна – теперь, когда обо мне заговорили другие. Когда статьи с моей подписью публикуются на странице седьмой, и на странице девятой, и еще три статьи на страницах с семнадцатой по двадцатую, а в разделе сплетен красуется моя фотография с вечеринки, где я стою на столе – пьяная, в шляпе-цилиндре, – и под снимком написано: «Слэш уходит в отрыв».

Потому что вторая причина, по которой я чувствую себя вечно пьяной, заключается в том, что я вечно пьяна. Ну, не то чтобы вечно. Но каждый вечер – на каждом концерте – я пью. Да и кто бы на моем месте не пил? Только совсем сумасшедший не станет пить, когда в бюджет на покрытие расходов на «освежающие напитки» заложено двадцать фунтов. У нормальных людей ни один пенс не останется недопитым. Долгими беспокойными днями, когда тревога скребет по нервам, как пенопласт по стеклу, тебя греет мысль: «К девяти вечера я напьюсь, и мне будет весело». К тому же я пью из практических соображений. Потратив все деньги на новый компьютер, я хожу на концерты пешком и с концертов тоже хожу пешком, и алкоголь не дает мне замерзнуть, согревая меня изнутри, и когда я пою, у меня не срывается голос на верхних нотах. С «Высокогорьем, проливным дождем» группы «Aztec Camera» я добредаю до поворота на Спрингхилл и иду к нашему дому по пустым темным улицам – мимо дома Вайолет.

– Что ты им наговорила? – размышляю я вслух. Тюлевые занавески на окнах похожи на белые пленки катаракты, из-за чего дом Вайолет кажется близоруким и несговорчивым. – Что будет дальше?

На одном из концертов в Вулверхэмптоне – как обычно, в изрядном подпитии, – я встречаю свою готичную кузину Эйли.

– Привет, – кивает мне Эйли над пинтой пива. Я вижу, что она больше не гот. Теперь она одевается как типичная девочка-инди, фанатка шугейза: черные ботильоны, джинсы, полосатая тельняшка, длинная челка.

– Эйли! – говорю я. – Вот это встреча! Привет! Я теперь тоже люблю Джона Кайта! Я спала в его ванне! Я слышала, как он мочился!

– Я больше не слушаю Кайта, – отвечает Эйли скучным голосом. – Я слушаю «Нову». Они офигенные.

Я понятия не имею, кто такие «Нова».

– Вот они, – говорил Эйли, кивнув на столик в дальнем углу клуба. Рядом со столиком топчутся пять худощавых, угрюмого вида парней – черноволосых, в черных джинсах и полосатых тельняшках.

– Впервые вижу, – говорю я. – Видимо, они новые в наших краях.

– Я сплю с басистом, – говорит Эйли и добавляет, секунду подумав: – Я слышала, как он мочился. И как делал большие дела.