Стать Джоанной Морриган - Кейтлин Моран

Это был первый раз, когда мужчина прикоснулся губами к моим губам. Самый первый. Просто поцелуй на прощание – сдержанный, тихий, – но впервые не в щечку, не в уголок рта, а прямо в губы. Как целуются мужчины и женщины.

«Рот – это сердце лица», – думаю я про себя, беру со стола стаканчик халявного вина и осушаю одним глотком. Руки трясутся, в голове гудит. Я не знаю, что мне делать с собой. Я хочу целоваться еще. Хочу довести до конца тот поцелуй – до логического завершения, когда с меня сорвут платье и повалят в постель. Почему у меня до сих пор не было секса? Что происходит? В систему закралась критическая эксплуатационная ошибка.

Я смотрю по сторонам. Мне надо включиться в эту вечеринку. Зизи стоит у бара, держит в руке бокал и с кем-то беседует. Зи очень милый, как мне подсказывают пять порций джина. Иду к нему.

– Всем прррривет, – говорю я.

– Долли, это Тони Рич, – говорит Зи. – Энтони, это Долли.

– Привет, – говорит Рич.

Конечно, я знаю, кто такой Тони Рич: музыкальный обозреватель, звезда «D&ME». Выпускник Гарварда – он жил в Америке! В стране Мэрилин! Рич очень умный и очень злой. Язвительный, въедливый и блистательный Тони Рич, который всегда недоволен большинством музыкантов, попадающих в хит-парады. На прошлой неделе он писал о «The Wonder Stuff», мидлендских героях инди-рока, и назвал их звук «смехом пятерки придурков, которые ржут как кони, раззявив рты. Это конечная точка, где музыка уже не стремится в открытый космос покорять неизведанные пространства, а застревает на заброшенной космической станции и принимается с гордостью колонизировать мусорные отсеки, представляя куски экскрементов сокровищами».

Но сейчас это не важно. А важно то, что я только теперь осознала, какой Тони Рич привлекательный парень. Привлекательный и сексуальный. Высокий, с большим чувственным ртом, очень бледный, с глазами умными, как ракеты – как реактивные снаряды – как Солнце цвета кока-колы.

Удивительно, что в газетах не пишут, какой он знойный. Об этом надо писать чуть ли не еженедельно, на первых полосах всех газет, но они почему-то не пишут. Тут британская пресса явно оплошала. Таковы издержки работы в чисто мужском коллективе: тебе не подскажут, что на рок-концерты надо надевать плотный спортивный бюстгальтер, и не предупредят, что рядом ходят такие отборные сексапильные экземпляры. А ведь сколько их проходит мимо!

Поразительно, как идеально сложилось время: ровно через тридцать секунд после ухода Джона Кайта, моего будущего мужа – который бросил меня одну, распалив поцелуем, – мироздание представило мне моего второго будущего мужа. Или, может быть, я выйду замуж за Джона и возьму Рича в любовники. Или займусь сексом с обоими – настоящим, по-взрослому правильным сексом, – а потом выйду замуж за Гонзо из «Маппет-шоу», как и собиралась с девяти лет. Еще ничего не решено. У меня миллионы возможностей, все дороги открыты.

– Ты еврей, да? – спрашиваю я у Рича, включаясь в режим непринужденной светской беседы. – Я буквально недавно узнала, что я тоже наполовину еврейка! По матери!

– Мазаль тов, – коротко отвечает мне Рич.

Разумеется, я сказала неправду насчет своего якобы половинчатого еврейства – моя мама родилась в Питерборо, а ее родители и вовсе на Гебридских островах, – но я читала автобиографию Харпо Маркса («Говорит Харпо», Limelight, 1985), и я знаю, что значит «шикса» и что такое «пинокль», и иногда мне действительно хочется быть еврейкой – и это, по сути, одно и то же. К тому же сегодня я только и делаю, что выдумываю о себе небылицы, и они меня не подводили. Даже наоборот. Будем считать, что сегодня день вымысла. Я придумываю себя на ходу. Как будто я джазовая импровизация. Я выпиваю еще одну порцию джина.

– В Вулверхэмптоне нас очень мало. – Я вздыхаю так по-еврейски, как только могу.

Думаю, не сказать ли ему, что в Вулверхэмптоне сплошные гойим, но я не знаю, как правильно произносится это слово – я его видела только в книгах, – а если произнести «гойим» с неправильным ударением, то получится очень по-гойски, и я решаю перевести разговор со своего новоявленного этнического происхождения на что-то другое:

– Так кого вы разносите в пух и прах? Я тоже их ненавижу. Я с вами, ребята.

– Никого не разносим, просто обсуждаем твоего Джона Кайта, – говорит Зизи, кротко моргая. – Пытаемся понять, сколько в нем показухи.

– Показухи? – говорю я с возмущением. Я настолько поражена, что даже на миг прекращаю обольщать Тони Рича, – то есть поражена я изрядно. Я негодую, как негодовали бы христиане, если бы их привлекли к обсуждению страстей Христовых и объявили, что у креста, который Иисус нес на Голгофу, были маленькие незаметные выдвижные колесики – как у чемодана, – а значит, Иисус, по сути, сжульничал.

– Показухи? В Джоне Кайте нет ничего показного. Я не думаю, что он притворяется Джоном Кайтом, – говорю я. – Я с ним плотно общалась. В Дублине он отливал в унитаз буквально в двух шагах от меня, когда я лежала у него в ванне, укрывшись его шубой и куря сигарету. Джон Кайт всегда стопроцентный Джон Кайт. Я в него верю, как верю, что Элвис по воскресеньям поет псалмы.

– Ты сейчас процитировала «Eurythmics» в защиту Джона Кайта? – уточняет Зи.

– Да, похоже на то. Я запаниковала.

– Неплохо сказано, – кивает Зи.

Рич выразительно морщится при упоминании «Eurythmics», группы, которую, как я узнала уже потом, он однажды назвал музыкантами «приблизительно никакими. Люди не делают музыку, а просто дрочат, глядя на себя в зеркало».

Я не только люблю «Eurythmics» – мы с Крисси отлично перепеваем «Сексуальное преступление»; Крисси всегда выступает в роли Энни Леннокс, но однажды я еще и мастурбировала, глядя на себя в зеркало. Вернее, в обратную сторону компакт-диска. Дырочка в центре диска периодически совмещалась с той самой дырочкой у меня. Это очень бесило. Наверное, мы с Тони Ричем все-таки не поженимся.

– Люди вмиг просекают свои собственные легенды, – говорит Рич. – Прочитав дюжину обзоров своих выступлений и записей, любой артист теряет невинность, питавшую их изначальную личность. Всякое действие неизбежно становится посвящением себе самому. «ABBA» превратилась в «Bjorn Again» за годы до появления «Bjorn Again».

– А у меня есть легенда? – спрашиваю я у Рича.

Рич пристально смотрит на меня и явно оценивает, что видит: черная подводка для глаз, шляпа-цилиндр, спущенные петли на чулках, короткое платье, сигарета в руке. Мне нравится, когда он на меня смотрит.

– Ты еще формируешь свою легенду, – говорит он, глядя мне прямо в глаза. – Но мне что-то подсказывает, что это будет лихая история. И умри все живое.

У него потрясающий рот. Мне все равно, что он сейчас говорит. Я просто хочу, чтобы эти губы касались меня. Боже мой, стоит только представить, как они прижимаются к моему животу и скользят вниз, все ниже и ниже, и я вся намокаю. Как на тех фотографиях в «Каталоге всей Земли», только все это происходит со мной. Со мной настоящей, повсюду. Всегда.