Стеклянная клетка. Автоматизация и мы - Николас Дж. Карр

Если общество не поймет коммерческих, политических, интеллектуальных и этических мотивов, движущих людьми, которые создают компьютерные программы, не осознает ограниченность автоматизированной обработки данных, то люди станут легкой мишенью для самых разнообразных манипуляций. Возникает риск, как говорит Латур, подменить человеческие намерения другими и даже не заметить этой подмены. Чем больше привыкают люди к технологиям, тем выше становится этот риск.

Одно дело, когда человек не замечает в доме водопроводных труб, исчезающих из поля зрения по мере того, как он привыкает к их присутствию и очень хорошо понимает их функции. Так происходит и с большинством технологий, ставших невидимыми в силу своей вездесущности. Их работа, ее смысл и принципы самоочевидны или, по меньшей мере, познаваемы. Эти технологии могут производить некоторые непредусмотренные конструкторами эффекты – например, квартирный водопровод и канализация изменили наши представления о гигиене и приватности естественных отправлений [38], но при этом ни одна из них не имеет скрытого второго дна.

С невидимостью информационных технологий дело обстоит совсем иначе. Компьютерные системы остаются абсолютно непроницаемыми. Программные коды скрыты от глаз, так как во многих случаях являются коммерческой тайной. Но даже если бы была возможность в них заглянуть, то очень немногие поняли бы, что они видят. Программы написаны на языке, неизвестном для большинства. Данные, введенные в алгоритмы, тоже скрыты и хранятся в отдаленных, тщательно охраняемых центрах. Мало кто знает о том, как собирают эти сведения, для чего они используются и кто имеет к ним доступ. Теперь, когда программы и информация находятся в облачных хранилищах, а не на жестких дисках персональных компьютеров, невозможно узнать, когда меняется работа системы. Приложение, которым все пользовались вчера, сегодня, возможно, стало совсем иным.

Современный мир всегда отличался сложностью. Разбитый на специализированные области разных навыков и знаний, опутанный экономическими и иными системами, он сопротивляется любым попыткам познать его как нечто целое. Но теперь происходит невиданное: начинает скрываться сама эта сложность. Она скрадывается простотой, искусственно созданной на экране, маскируется дружественным пользователю интерфейсом. Мы окружены тем, что политолог Лэнгдон Уиннер назвал «скрытой электронной сложностью», представляя ее так: «Отношения и связи, которые некогда были частью повседневного опыта и проявлялись в непосредственных взаимодействиях между людьми и предметами, теперь окутаны покровом абстракции» [39]. Когда непроницаемая и недоступная пониманию технология становится невидимой, люди должны проявить мудрость и настороженность, так как наступил момент, когда цели и намерения автоматизации начинают вытеснять наши желания и направлять действия. Человек перестает понимать, помогают ли ему компьютерные программы, или они им управляют.

Есть одна стихотворная строчка, к которой я то и дело мысленно возвращаюсь. Я вспоминал ее очень часто, когда работал над рукописью этой книги: «Быль – самый сладкий сон, что увидит труд».

Это предпоследняя строчка одного из ранних и самых лучших сонетов Роберта Фроста «Mowing» («Косьба»).[31] Фрост написал его в начале XX века, будучи еще совсем молодым человеком. Он работал фермером, разводил кур и выращивал яблони на маленьком клочке земли, купленном ему отцом в Дерри (Нью-Гемпшир). То был трудный период в жизни Фроста. Не хватало денег, перспективы были более чем туманны. Не доучившись, он бросил два колледжа – в Дартмуте и Гарварде. Фрост попробовал несколько работ, но ни на одной из них не преуспел. Он болел, по ночам его мучили кошмары. Его первенец умер от холеры в возрасте трех лет. Семейная жизнь складывалась трудно. «Жизнь была жестока ко мне, – вспоминал позднее Фрост, – и часто сбивала меня с толка» [1].

Но именно за эти годы одиночества Фрост сложился и возмужал как писатель и художник. Что-то в крестьянском быту – в долгих однообразных днях, отшельническом труде, близости к природе и безмятежности – воодушевляло и вдохновляло его. Тяжесть труда облегчала тяготы обыденной жизни. «Если я чувствую себя бессмертным, освобожденным от оков времени, то это благодаря пяти или шести годам, проведенным там, – написал позднее Фрост о своей жизни в Дерри. – Мы перестали заводить часы. Наши мысли потеряли связь со временем, так как мы не получали и не читали газет. Мы добились бы такого совершенства в своем затворничестве, если бы заранее его планировали» [2]. В перерывах между сельскохозяйственными работами Фрост смог написать большую часть стихотворений своей первой книги «A Boy’s Will» («Мальчишеское желание»), половину стихов второй книги «К северу от Бостона» и ряд стихотворений, вошедших в следующие тома.

«Косьба» – это величайшее стихотворение того периода жизни Фроста, вошедшее в сборник «Мальчишеское желание». В этом стихотворении Фрост впервые обретает собственный голос: спокойный, простой, но одновременно лукавый и обманчивый. (Чтобы по-настоящему понять Фроста, а заодно и самого себя, надо проявить не только доверие, но и интуицию.) Как и во многих лучших творениях Фроста, «Косьба» загадочна, это почти галлюцинация, проступающая из-под незатейливой картинки: человек косит на лугу траву на сено. Чем больше вчитываешься в стихотворение, тем более глубоким и странным оно кажется:

Мы теперь редко обращаемся к поэзии как к источнику знаний, но здесь мы видим, что острый взгляд поэта замечает больше, чем взгляд ученого. Фрост понял смысл того, что мы теперь именуем «потоком», и суть «телесного познания» задолго до того, как психологи и нейрофизиологи представили эмпирические доказательства существования этих феноменов. Его косарь – не приукрашенный крестьянин, романтическая карикатура на трудящегося человека. Это фермер, человек, занятый тяжелой работой в безветренный жаркий летний день. Он не мечтает о «праздных часах» и «снисхождении чудесного духа». Он весь сосредоточен на своей работе: на ритмичности движений косьбы, на тяжести косы в руках, на ложащейся под ее лезвием траве. Он не ищет большей истины вне труда – труд и есть истина.