Девушка с синими гортензиями - Валерия Вербинина

– О да, – усмехнулся старик. – Только в ее каюте не осталось никаких следов борьбы, дверь была заперта на ключ изнутри, и никого в помещении не было. А что касается постороннего, думаю, вам стоит поискать того разносчика цветов. Уверен, он сможет рассказать вам немало интересного. Верно, Маркиз?

– Любопытный у нас сегодня был свидетель, – заметила Амалия, когда они с Видалем спустились с пятого этажа и вышли на улицу. – А какой у него интересный кот!

Журналист мрачно посмотрел на баронессу.

– У нашего свидетеля нет алиби, – сухо сказал он. – И у него имелась собственная причина убить Лантельм. Что, если в ночь на 25 июля ему надоело слушать, как за стенкой ссорятся Шарль с Евой, и драматург пошел к актрисе в надежде переубедить ее насчет своей пьесы? Допустим, та была невежлива с ним, он рассердился, толкнул ее слишком сильно…

– О да… – протянула Амалия. – Кстати, то же самое мог сделать Эттингер, который тоже получил от ворот поворот, но уже в качестве автора декораций.

– Нет, – покачал головой Видаль, – вы забыли, что именно художник услышал крик. И рядом с ним находился Буайе. У них обоих есть алиби.

– В данном случае неважно, что они слышали, – отозвалась Амалия. – Куда важнее то, чего эти двое не слышали.

Видаль озадаченно покосился на спутницу.

– Вы имеете в виду шаги убийцы? Или шум борьбы?

– Надеюсь, мы успеем сегодня навестить обеих дочерей покойного Фонтане, – вместо ответа сказала Амалия, забираясь на водительское место. – Что вы стоите, Пьер? Садитесь!

Журналист хмуро проворчал:

– Хоть я всего лишь ваш помощник, но вы все же делились со мной своими мыслями, а сегодня даже не сказали мне, как зовут любовника Женевьевы Лантельм.

– Ах, вот оно что! – Амалия улыбнулась и достала из сумочки листок бумаги, протянув ему. – Прошу.

– Гм, – пробормотал репортер, прочитав написанное, – ну, что ж… Могло быть и хуже, окажись это какой-нибудь Жан или Жак. Вы теперь будете искать его на улице Кардине?

Он вернул листок Амалии и забрался в машину.

– Сначала я хочу поговорить с дочерями дворецкого, – заявила баронесса, заводя мотор.

Забегая вперед и избавляя читателя от ненужных деталей, скажем, что из обеих бесед Амалия узнала очень много о дворецком Андре Фонтане, его нелегком характере и отношениях с детьми, но очень мало о том деле, которое ее интересовало. Впрочем, по словам обеих дочерей, Фонтане считал, что Рейнольдс не был виновен в том, в чем его обвиняли.

– Жаль, что не каждый день попадаются такие свидетели, как старый Гренье, – проворчала теперь уже Амалия, когда они с Видалем вернулись в машину. – Подбросить вас в редакцию?

– Я думал, вы собираетесь поговорить с Жюли, – заметил репортер. – Разве нет?

– Завтра графиня Сертан будет на балу вместе с мужем, – пояснила баронесса, – а я тоже туда приглашена. Придется тряхнуть стариной, надеть побольше украшений, польстить умению бывшей горничной одеваться и где-нибудь в уголке выпытать все, что нам нужно. Сегодня я поеду к Дюперрону – отчитываться о проделанной работе.

Однако все сложилось не так, как Амалия задумывала, потому что возле редакции Видаль столкнулся с Ремийи, обменялся с ним несколькими словами и со всех ног бросился обратно к машине, которая, к счастью, не успела уехать.

– Госпожа баронесса! Леопольд Эттингер в Париже!

– Когда прибыл?

– Вчера. – Видаль отдышался. – У меня есть его адрес. Едем? Говорят, у него последняя стадия чахотки, он недолго протянет. Не хотелось бы потерять еще одного свидетеля.

– Садитесь, – коротко кивнула Амалия. – Говорите, куда ехать…

Эттингер поселился за городом, в небольшом домике, окруженном пышной зеленью. Баронесса вручила старой служанке, говорившей с бельгийским акцентом, самую впечатляющую свою карточку и просила передать, что они с мсье Видалем не задержат ее хозяина надолго.

– Он примет вас, – сообщила служанка, вернувшись. – Только не утомляйте его, прошу вас. Доктор сказал, ему это категорически запрещено.

И Амалия вошла в комнату, где на высоких подушках лежал худой большеглазый блондин с длинным лицом. Шторы были приспущены, и оттого баронесса не сразу заметила молодую женщину, которая сидела возле постели. На столике у изголовья громоздились лекарства, возле которых стояли графин с водой и стакан.

– Добрый день, мсье Эттингер, – поздоровалась Амалия. – Я баронесса Корф, а это мсье Видаль, мой помощник. Мы…

Больной шевельнул длинными, очень тонкими пальцами, и по блеску его глаз Амалия убедилась, что он уже знает, зачем пришли посетители. На щеках у Эттингера цвел лихорадочный румянец, под глазами лежали черные тени. Смерть притаилась возле его ложа, и не надо было обладать большими познаниями в медицине, чтобы распознать ее печать на лице художника.

– Прошу вас, садитесь. – Эттингер говорил очень тихо, но внятно, дыша с легким присвистом. – Я знаю, зачем вы пришли. Позвольте вам представить… Графиня Жюли де Сертан.

Молодая женщина порозовела и наклонила голову.

– Она тоже находилась на «Любимой», – добавил Эттингер.

– Вам нельзя много говорить, – шепнула Жюли.

– Я узнал, что вам поручили расследовать это дело, – продолжал художник, волнуясь, – поэтому и приехал. Позвонил Жюли, и мы перед вашим приходом совещались, как нам поступить. Лично я готов дать показания, потому что мне бы не хотелось, чтобы вы очерняли ни в чем не повинных людей.

– Ни в чем не повинный человек – это Жозеф Рейнольдс? – сухо спросил Видаль. Журналист хотел добавить «по прозвищу Сточная Канава», но посмотрел на лицо умирающего и предпочел поставить во фразе точку ранее, чем замышлял.

– Давайте сделаем так, – предложила Амалия. – Я постараюсь задавать как можно более простые вопросы, чтобы вы отвечали только «да» или «нет». Хорошо?

Художник в знак согласия опустил веки. Очевидно, говорить ему и в самом деле было трудно.

– 24 июля 1911 года Евы Ларжильер не было за завтраком. Потом она появилась. Яхта приплыла в Эммерих. На борт поднялись таможенные чиновники, которые заглядывали в каюты и всех раздражали. Было жарко. Когда чиновники ушли, Ева, Шарль и Женевьева Лантельм изобразили пародию на них. Затем «Любимая» бросила якорь посреди реки. Обед, шутки, смех, вино. Наступил вечер, и начался дождь. Все переместились в салон. Буайе играл на пианино, было весело. После полуночи все разошлись, но вы с Буайе остались в салоне. Верно?

– Да.

– Вы разговаривали?

– Да.

– А потом услышали женский крик. Только крик и ничего больше?

– Только крик. Снаружи шел дождь, но у меня тонкий слух. – Больной с усилием улыбнулся и пояснил: – Я когда-то пел в хоре.