Сила неведомая - Мария Корелли

«Сила добра или зла? – внутренне вопросил он сам себя. – Кто решает? Если уничтожение зла посредством добра – это добро, тогда это добрая сила; а если уничтожение зла – это зло, тогда она злая сила. Но Природа не делает таких различий – она уничтожает зло и добро вместе одним вздохом. Тогда зачем мне, или кому-либо, предлагать различия? Если зло – всегда превалирующий фактор?»

Он вошёл в свою хижину и через несколько минут снова вышел наружу, одетый в толстую одежду тёмного, землистого цвета, держа в руке толстый жезл со стальным наконечником на манер швейцарского ледокола. Он взял с собой маленькую металлическую коробку, в которую поместил ящичек с цилиндрами, плотно накрыв его крышкой. Потом он положил эту упаковку в корзину, сделанную из грубых веток и полос коры, с прочной ручкой, к которой он привязал кожаный ремень, и закинул всё это за плечи наподобие рюкзака. Затем, оглянувшись ещё раз вокруг, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей, он зашагал к склону холма в полностью противоположном направлении от «Плазы». Он шёл быстрым, размеренным, размашистым шагом, и хотя путь пролегал меж причудливых нагромождений камня и упавших глыб, он не задумывался об этих препятствиях, перепрыгивая через них с лёгкостью серны, пока не достиг точки, где начинался отвесный склон, уходящий в невидимые глубины, откуда разносилось блуждающее эхо падающей воды. На этой почти перпендикулярной каменной стене имелись редкие выступы, подобные ненадёжным ступеням сломанной лестницы, по которым он и намеревался спуститься вниз. Зацепившись для начала за верхнюю кромку обрыва, он осторожно спускался дюйм за дюймом вниз, пока его фигура полностью не исчезла, словно потонув во тьме. Когда он исчез, послышался внезапный вскрик, шум будто крыльев, и женщина выпрыгнула вперёд из кустов, где она лёжа скрывалась, – это была Манелла. Днями и ночами она вырывалась во время перерывов в своей работе, чтобы следить за ним, и ничто не могло утишить её беспокойства до настоящего времени, когда она увидела, как он появился у своей хижины и упаковал таинственный ящичек; и тогда она услышала его странный разговор с самим собой о вещах, которых она не могла уразуметь.

Как только он начал восхождение, она последовала за ним, продираясь через жёсткий кустарник и карабкаясь по земле, где её нельзя было заметить; а теперь вся взъерошенная и напуганная, с глазами, полными ужаса, она в отчаянии прильнула к краю бездны. Бесслёзные рыдания сотрясали её горло:

– О, Господь милосердный! Как же мне следовать за ним туда, вниз! О, помоги мне, Пресвятая Дева! Помоги мне! Я должна, должна быть с ним!

Она собрала волосы в тугой узел и плотно обмотала юбку вокруг себя, разыскивая опору для ног. Она заметила глубокую трещину, которая когда-то была пробита потоком воды, она резко рассекала камень, наподобие дорожки; Манелла думала о том, что, вероятно, могла бы попытать счастья здесь, и всё же её голова шла кругом – она почувствовала тошноту и слабость, не было ли разумнее оставаться здесь и ждать возвращения этого безумца, который отважился на одинокий спуск в один из глубочайших каньонов всей страны? Пока она стояла в сомнениях, то вдруг заметила, как он промелькнул внизу, ступая с очевидной лёгкостью по огромным верхушкам камней и упавшим обломкам на дне откоса; она следила за его движениями не дыша. Видела, как он вышел к обширному проёму в форме арки, похожему на вход в пещеру, там он замер на минуту, а затем зашёл. Этого для Манеллы было достаточно – её дикая любовь и ещё более дикий ужас придали ей почти сверхъестественную силу и отвагу, и, больше не думая о последствиях, она смело прыгнула к глубокой расселине в камне, отталкиваясь от одного острого края за другим, пока, наконец, не достигла дна, вся в синяках и крови, но невредимая; её остановил обрушивающийся поток воды, который срывался с огромных валунов и бросал брызги ей в лицо. Оглянувшись вокруг, она увидела к своему разочарованию, что арковидный вход, в котором исчез Ситон, находился по другую сторону потока, – она стояла почти напротив, но как же перебраться туда? Отчаянно озираясь по сторонам, она вдруг заметила упавший ствол дерева, половина которого погрузилась в водопад, а другая половина торчала снаружи, он был зелен от наросшего скользкого мха и представлялся очень опасным для перехода по нему, однако она решила попытаться.

«Я же сказала, что умру за него! – подумала она. – И я умру!»

Когда она уселась верхом на ствол, он закачался под ней, но она обнаружила, что могла протолкнуть один из самых крупных сучьев вперёд, чтобы удлинить импровизированный мост, и, таким образом преодолевая потоки воды, которые с шумом обрушивались вокруг неё, она умудрилась, благодаря нечеловеческим усилиям, добраться до выступа галечного берега, где вход в пещеру раззявил перед ней свою чёрную, унылую пасть. Солнце во всей его утренней славе косо просвечивало свысока в темноту каньона, и пока она стояла, дрожа, промокшая насквозь и крайне измотанная, раздумывая над тем, что же ей делать дальше, то заметила фигуру, двигавшуюся внутри пещеры как тень, которая поднималась по крутой естественной лестнице столбчатых камней, наваленных друг поверх друга. Перепуганная видом похожей на гробницу глубокой пещеры она не отваживалась теперь подвергаться дальнейшим опасностям или потерпеть неудачу в конце своего приключения; обожаемый объект её неусыпной заботы был внутри этой подземной черноты – с какой целью? – она не смела задумываться! Но у неё было инстинктивное ужасное предчувствие – предупреждение о нависшем зле; и не она ли клялась ему, что «если Господь ввергнет тебя в ад, то я буду рядом!» Вход в пещеру выглядел как пасть этого самого ада, каким она видела его изображённым в одном из её первых католических учебников. Там были змеи и драконы, готовые пожрать нераскаянного грешника; в этой пещере тоже могли быть змеи и драконы, насколько она знала! Но какая разница? Если её любимый мужчина был бы даже в самом аду, она оказалась бы «рядом», как она сказала! Так что при взгляде на смутные очертании его фигуры, двигавшейся как призрак в полумраке, она стала её проводником, светом во тьме; и, когда, спустя пару минут, её жадный взор различил его, упорно карабкающегося вверх по крутым и опасным скалам, готового того и гляди совсем исчезнуть из виду, она возобладала над ужасом, который сковывал её нервы, и шаг за шагом осторожно прокралась в мрачный склеп, слепо нащупывая путь сквозь влажную, густую муть, пренебрегая всеми опасностями, желая только следовать за ним.

Из всех стихий человечества, если рассматривать его как явление толпы, нет ничего более бессмысленного и бесцельного, чем тот способ, которым люди собираются у дверей церкви во время модной или «светской» свадьбы. Скопление людей, толкающихся и пихающих друг друга, не имеет ничего общего ни с невестой, ни с женихом; церемония внутри священного здания в большинстве случаев уже утратила свой «священный» смысл и превратилась в простой парад разряженных манекенов, из которых многие представляют собой обычные произведения искусства, появляясь только для того, чтобы устроить модный показ для магазина дамских шляп. И всё же толпа сражается и давится, женщины царапаются и кричат – и всё это для того, чтобы уловить проблеск женщины, которую отдают мужчине, и мужчины, который согласился принять эту женщину. Чем богаче пара, тем более дико и неистово внимание вокруг них. Дикари, представляющие сумасшедший танец войны, – это образец благопристойности в сравнении с этими «цивилизованными» людьми, которые отдавливают ноги друг другу и готовы давиться насмерть ради того, чтобы поглазеть на двух человек, кого большинство из них никогда прежде не видала и скорее всего никогда не увидит вновь. Свадьба мисс Лидии Герберт с её «древним морячком», семидесятилетним миллионером со славой богача почище Рокфеллера, стала одной из таких «сенсаций», главным образом за счёт того, что каждая незамужняя женщина, и молоденькая, и старуха, и вдова, напрасно охотилась за ним в течение полных пяти лет. Мисс Герберт считали заранее обречённой на провал, потому что она не скрывала своих экстравагантных вкусов в одежде и украшениях, и всё-таки, несмотря на общественных ворчунов, она сорвала этот куш. Это само по себе было интересно, поскольку миллионер, которого она отхватила, славился своей исключительной прижимистостью и скупостью. Тем не менее он выказал значительные признаки отступления от этих своих принципов, поскольку буквально осыпал бриллиантами свою избранную невесту, не оставляя места никаким жалобам по этому поводу. О её драгоценностях говорил весь Нью-Йорк, и в день свадьбы её платье буквально горело как фейерверк многочисленными сногсшибательными искрами. «Голос Господа Бога, ходящего в раю», не смог бы описать всего великолепия её платья и блеска одетых в розовое подружек невесты – молоденьких девушек, специально отобранных за красоту и изящность, которые все в большей или меньшей степени оказались разочарованными, не преуспев в борьбе за старикашку-богача. Ведь эти молодые девы подросткового возраста в своих сердцах втайне вынашивали амбиции, твёрже стали, «добрые времена» баловства и роскоши составляли все их жизненные устремления; фактически, у них не было понятия о каком-либо высшем идеале. Сам миллионер, хоть и старый, поддерживал благородную, средневозрастную внешность: он был худой, жилистый, хорошо сохранившийся мужчина с морщинистым лицом. Было бы сложно объяснить, почему из всех женских бабочек, порхавших вокруг него, он избрал именно Лидию Герберт, но он по-своему был проницательным судьёй и пришёл к выводу, что раз она уже миновала период своей ранней юности, то ей будет более к лицу принять на себя обязанности жены и хозяйки и в целом присматривать за его здоровьем и комфортом, чем это смогла бы делать менее ответственная женщина. К тому же она обладала «манерами» – её внешность была привлекательной, и одевалась она хорошо и стильно. Всего этого было достаточно для человека, который хотел найти женщину для ведения домашнего хозяйства и развлечения его друзей, и он был вполне доволен собой, когда повторял за священником слова: «Своим телом я тебе поклоняюсь и всеми мирскими благами с тобой делюсь», зная, что «своим телом» он никогда ничему не поклонялся и что жертвование его мирскими благами будет строго ограничено определённым расчётом. Он почувствовал себя на голову выше своего старого университетского друга Сэма Гвента, кто сопровождал его как «лучший мужчина» на церемонии, и кто, стоя совершенно прямо во время безупречного дневного посещения церкви посреди неустанно колыхавшейся, перешёптывавшейся толпы, всё время думал о вечернем сумраке в садах «Плазы» в далёкой Калифорнии и о прекрасном лице на фоне черноты и миртовых зарослей, распространявших острый аромат.