Моя мужская правда - Филип Рот

Не поверив ни единому слову, я, когда Морин отправилась в ванную и оттуда послышался шум воды, влез в карман ее шерстяного пальтишка. Россыпь мелких монет. Бумажные носовые платки. Наконец — квитанция из ломбарда. Недаром я жил в двух шагах от Бауэри[97]— иначе догадка о том, что Морин просто-напросто заложит мою пишмашинку, могла бы и в голову не прийти. Кое-какие жизненные уроки все-таки усваивались, пусть и не так быстро, как хотелось.

Что сделал бы на моем месте другой человек — ну, хоть тот же Джордж Ф. Бэббит? Он вспомнил бы старую заповедь джентльмена: «Не лезь на рожон». Он положил бы квитанцию обратно в карман пальто и постарался забыть о ней. Пускай дамочка прополощется и, как обещала, дует на все четыре стороны, сказал бы себе Джордж Ф. Бэббит, и да воцарятся снова в твоем доме мир и покой. Но я не Джордж Ф. Я бросился, размахивая квитком, в ванную комнату, и там начался такой тарарам, что молодожены, снимавшие квартиру этажом выше, жизнь которых в последние месяцы была из-за нас сущим кошмаром (супруг, редактор одного издательства, по сей день со мной не раскланивается), начали яростно молотить шваброй об пол.

— Мелкая воровка! Карманница!

— Но я это сделала только ради тебя!

— Ради меня? Ты заложила мою пишмашинку ради меня?

— Вот именно!

— Что за бред?

Она опустилась в ванне на корточки, сжавшись в комок, словно струйки воды из душа сделались слишком тяжелым грузом, и невнятно запричитала. Обнаженная Морин обычно напоминала бездомную кошку: поджарую, настороженную, взведенную, как пружина, готовую и к бегству, и к нападению. Но сейчас, когда ее тело безвольно скорчилось, когда мокрые черные волосы отдельными прядями упали на лицо, когда сложенные крест-накрест руки обхватили плечи, а острые соски почти уткнулись в колени, я увидел перед собой австралийскую аборигенку или африканку из племени, до сих пор пребывающего в первобытном состоянии, — такие фотографии время от времени появляются на обложке «Нэшнл джеографик»: каменный век, молитва богу-солнцу о прекращении дождей.

— Конечно, бред, — пожаловалась она своему доисторическому божку, — я беременна. Не хотела тебе говорить, думала раздобыть денег на аборт — и дело с концом. Питер, я и в магазинах подворовывала.

— Ты шутишь?

— У Альтмана и немного у Клейна. Вот так.

— Но ты не можешь быть беременна, Морин, — мы же не спим вместе бог знает сколько!

— Я БЕРЕМЕННА УЖЕ ДВА МЕСЯЦА.

— Два месяца?

— Два месяца. Я скрывала, потому что не смела отвлекать тебя от работы.

— И напрасно, черт возьми. Я бы дал тебе нужную сумму.

— О, какие мы щедрые и великодушные! Но о чем говорить, теперь уже слишком поздно. Сожалею. Хватит стелиться перед вами, мужиками. Или ты на мне женишься, или я себя убью. Выбирай. Я готова, Питер, в самом деле готова! — вопила она, колотя кулачками по краю ванны. — Учти, Питер, это не пустая угроза! Я сорвалась с вашего поводка, самовлюбленные, напыщенные, инфантильные, безответственные ублюдки из Плющевой лиги[98], родившиеся в сорочке!

С сорочкой вышел явный перебор. Но истерика есть истерика. Я не стал спорить.

— Аванс в кармане и священное служение Искусству на аркане, да меня тошнит от вашего Искусства, это просто ширма, за которой удобно прятаться от реальности. Терпеть тебя не могу и твоего дерьмового Флобера терпеть не могу, но ты женишься на мне, Питер, потому что — хватит! Достаточно я натерпелась! Жертв принесено с избытком. Не рассчитывай, что отделаешься от меня, как от той девушки!

«Той девушкой» Морин обычно именовала Дину, чье место заняла без всяких душевных терзаний; теперь же, пригвождая меня к позорному столбу, призвала в союзницы и ее, и Грету, и студентку из Пемброка — все пошли в ход. Что между ними общего? Да только одно: ты нас использовал, Питер, поматросил и бросил, дунул-сплюнул.

— Но мы не пивная пена, Питер, не фантики и не окурки, мы живые, с нами нельзя обращаться подобным образом! Мы не позволим таким, как ты, швырять нас в урну!

— Ты не беременна, Морин! И ты, черт подери, прекрасно это знаешь. Скажешь тоже — «мы»! Я отлично понимаю, чего ты хочешь.

— Не обо мне разговор. Речь идет о тебе. Ты хоть отдаешь себе отчет, почему всех бросаешь: студенточку из Пемброка, немецкую медсестру, ту девушку, меня?

— Морин, ты не беременна, — бог знает в какой раз повторил я, пропуская мимо ушей ее психотерапевтические выкладки. — Это неправда.

— Нет, правда. Ты, как дикарь огня, боишься брака, детей, семьи, вообще длительных связей, вообще женщин. Ты все губишь на корню. Потому что ты одушевленный ремингтон, хоть и без души. А еще потому, что ты…

— Педераст, — пошутил я.

— В точку! И зря пробуешь отшутиться — тут уж не до шуток.

— Еще бы!

— Ты самый явный скрытый гомосексуалист в моей жизни. Ты — Мецик. Одно к одному. Он заставил меня взять в рот у его дружка, чтобы посмотреть со стороны. Сам был бы не прочь этим заняться, да кишка тонка. Вот и заставил. А ты…

— Тебя заставишь! Где были твои зубы, Морин, твои острые клыки? Что ж ты не откусила ему причиндалы?

— Уж откусила бы. Только об этом и мечтала. Женщины, если хочешь знать, всегда только об этом и мечтают. Но они бы меня потом изувечили, напившиеся орангутанги. Так-то, мистер Тернопол! А иначе откусила бы член под самый корень и выплюнула прямо в пьяную харю, как сейчас плюю на тебя, великого и неповторимого, который гонит на улицу беременную женщину! На третьем месяце! — При этом Морин не переставала рыдать, и сгусток слюны, предназначенный мне, стек по ее трясущемуся подбородку.

На ночь я предоставил ей кровать (впервые за три дня сплю в постели, не преминула напомнить Морин), а сам до утра просидел за письменным столом, обдумывая, куда бы дать деру. Исчезнуть можно было немедленно, мест для этого хватало. Была супружеская чета в Провиденсе, преподаватели университета, которые на короткое время наверняка дали бы мне приют; был армейский друг в Бостоне; были однокашники из колледжа, живущие в Чикаго; Джоан, родная сестра, в Калифорнии. И конечно, брат Моррис. Уж он-то примет меня с радостью и на сколь угодно долгий срок. Лучшего и более близкого убежища не придумаешь. С тех пор как я обосновался в Нью-Йорке, Мо звонил не реже двух раз в месяц: справлялся, не нужно ли мне чего и звал в гости — в любой день и час. Как-то я воспользовался приглашением и одним воскресным утром заявился на бейгелах[99]с паштетом из копченой рыбы. Морин была при мне. Еда ей понравилась, а домашняя атмосфера — нет. Я не удивился: Мо был не очень приветлив, он всегда относился с величайшим подозрением ко всем моим новым знакомствам. К тому же характерный для него темп жизни (быстрей, быстрей, быстрей) мог смутить любого гостя со стороны. «Неужели ты такой же, как он?» — спросила промолчавшая практически весь визит Морин на обратном пути. Поистине удивительный вопрос. Конечно, не такой. Моррис — с давних лет существо публичное: университет, комиссии ООН, политические митинги; при этом (и несмотря на это) он оставался настоящим главой семьи.